Поздней осенью сорок седьмого бабушка с дедом уехали в свою коммунальную квартиру на Арбате, где их соседками были две милые пожилые учительницы, всегда ласково встречавшие Любу, когда Елизавета Ивановна и Люба навещали своих стариков. Елизавета Ивановна наняла бабушке и деду приходящую домработницу. Дед вышел на пенсию, но заводское начальство его не забывало: если что-то не ладилось, к нему за советом приезжали инженеры с чертежами или возили его на завод разбираться в неполадках. Наградой был набор продуктов или билеты на концерты в Колонный зал Дома союзов. Дед уже плохо ходил и отдавал билеты учительницам. В сорок восьмом году весной он умер – разрыв сердца, сказали врачи. Сердце его было сильно изношено, но он никогда не жаловался, до конца был на ногах, сам ходил в магазин за продуктами. Умер дома. Взрослые взяли Любу с собой на Ваганьковское кладбище. Было много народа – родные, соседи и друзья с завода. Мурочка со Степаном Кузьмичом опекали Любу. Многие плакали. Люба заметила, что и папа её, такой всегда ужасно серьёзный и неласковый, тоже утирал лицо большим клетчатым платком. Пришёл из церкви священник, отпел дедушку. Поминки были у бабушки дома. На девять дней к ней приехали Мурочка со Степаном Кузьмичом. Бабушка отдала им все хорошие вещи деда; что было коротко – надставила, что маловато – переделала. Степан Кузьмич был крупнее деда и выше ростом. А через год умерла бабушка. Всегда считалось, что у неё язва. Врачей не любила, лечилась сама народными средствами. Оказалось худшее. Мама снова исхудала – после репетиции спешила к бабушке в больницу, оттуда на спектакль. Случай был запущенный, и бабушку вернули домой. К Елизавете Ивановне она ехать отказалась, пожелала умереть дома. И всё время молилась. Мама наняла сиделку и медсестру. После репетиции ехала к бабушке, потом на спектакль. Свои выходные понедельники проводила у бабушки, отпуская сиделку. Из дома и из театра звонила соседкам и сиделкам – бабушка таяла на глазах. Её уже кололи пантопоном и морфием. Она почти всё время спала. Её часто навещала тётя Варя, но гораздо чаще Мурочка со Степаном Кузьмичом. Потом они куда-то исчезли…
И вот теперь, по прошествии почти сорока лет, Елизавета Ивановна о них вспомнила. Отведя взор от окна и придав лицу необычайную многозначительность, она молвила:
– Так вот что я хочу сказать тебе о тёте Муре… У твоего деда была кружка с двуглавым орлом. Он её на Ходынке получил, царский подарок, называли её в народе. Там по случаю коронования гулянье устроили, выдавали людям эти кружки… Получилось страшное столпотворение, подавили массу народа. Дед тогда ещё был холостым. Он еле ноги унёс с Ходынки, но кружку эту они с бабушкой берегли. Как память. И вдруг она исчезла. Догадались, что украла Мурка. За ней с детства это водилось. Но она не признавалась – ни-ког-да! Сразу в слёзы, изображала смертельную обиду, делала вид, что куда-то собирается, вопила, что убежит от обидчиков куда глаза глядят. Чтобы её пожалели… А после у бабушкиного смертного одра обнаружилась вся её подлая, гнусная сущность. Она пошла на преступление! Проявилась вся её низость! Глубина падения! Помнишь тот день, когда бабушка умерла?
Ещё бы! Люба очень хорошо помнила, что было в тот день, когда папа ей сказал, что умерла бабушка.
У Любы поднялась с утра температура, и её в школу не пустили. Она была одна в своей комнате, смотрела грустно в окно и больше ничего не могла делать. В голове сидела одна мысль: бабушки больше не будет. Сначала дед, теперь бабушка, её любимые. Дома был отец, Дуся ушла в церковь. Резкий звонок в дверь, папа открыл. Елизавета Ивановна, не раздеваясь, ворвалась к нему в кабинет. За ней вошёл отец, дверь кабинета захлопнулась. Но Люба всё слышала. Мама, громко рыдая, захлёбываясь в слезах, кричала:
– Сволочь, дрянь, ворюга! Дежурила, ждала маминого конца! Недаром повадилась к ней чуть не каждый день! Со своим хохлом! Влезла в душу соседкам… Это они позвонили Степану на работу. И как быстро прискакали… Знали, что я на репетиции и пока ещё меня там найдут, в театре… Ух, Мурка! Гадюка… Задушила бы собственными руками… – она перевела дух и высморкалась.
– Да в чём дело, Лиза? Что между вами произошло?! – растерялся отец.
– У мамы под подушкой был холщовый мешочек, она сама его сшила, в нём она хранила кое-какое золотишко… Просила меня несколько раз взять его. Скоро я уйду, говорила, забери себе. Я не могла! Взять – значит подтвердить, что да, скоро. Не могла! А Мурка пронюхала про тот мешочек, тут же примчалась со своим этим… Чтоб меня опередить! Её родная сестра лежит бездыханная, а Мурка услала соседок и сиделку из комнаты – мол, хочет помолиться над усопшей сестрой в одиночестве! И давай шарить везде, всё перевернула, нашла у покойной под подушкой. Как рука не отсохла?! Из-под головы покойницы! Спёрла, гадина. Меня опередила… И смылась… Вместе со своим этим… прихвостнем! И с мешочком…