– Будет тебе, Лиза. Золотишко оплакиваешь, а ведь у тебя мать умерла. Стыдно тебе!
– Золотишко?! Там кроме золотишка была муха! Изумрудная! Папка маме моей подарил, когда я у них родилась! Очень ценная, тельце – большой изумруд, овальный, в золотой оправе, крылья, головка и усики бриллиантовые, лапки золотые… Камень тёмно-зелёного, глубокого цвета… Редкостная ценность! Прощелыга, сволочь! Дрянь!
– Лиза, опомнись, ты потеряла мать, а оплакиваешь какую-то ничтожную стекляшку…
– Что?! Ничтожную?! Стекляшку?! Да что ты в жизни видел, местечковый… Что ты понимаешь! Из известного ювелирного дома! Наша фамильная ценность! Ты, беспортошная команда… Эта муха… Целое состояние… – она захлебнулась в слезах.
– Утрата мухи и утрата матери – это совершенно несопоставимые по значению вещи! Мне стыдно за тебя, – пытался успокоить её Любин папа.
Елизавета Ивановна убежала в спальню, захлопнула за собой дверь и заперлась на задвижку. Отец пошёл за ней:
– Опомнись, Лиза, не рви сердце из-за этой пресловутой мухи, будь она неладна…
– Оставь меня! Уйди с глаз моих долой! – взвизгнула Елизавета Ивановна и, судя по тому, как застонала старая супружеская кровать красного дерева стиля ампир, рухнула на неё и долго ещё рыдала. Отец, как побитый пёс, ушёл к себе в кабинет. Вечером Дуся позвала всех ужинать, но отец и мама ужинать не стали. Люба слышала, как отец ночью подходил к спальне, скрёбся в дверь и тихонько просил Елизавету Ивановну его впустить. Она сдавленным злым голосом повторяла:
– Уйди! Оставь меня в покое! Не желаю тебя больше ни видеть, ни слышать, ни знать!
Вздыхая, он удалялся в кабинет на свой продавленный диван красного дерева стиля ампир.
Утром мама как ни в чём не бывало прошла к отцу в кабинет. Состоялся тихий разговор. Она вышла от отца с толстым конвертом. Люба догадалась, что отец дал ей деньги на похороны. Так обычно заканчивались их ссоры – мама выходила от отца с деньгами, нужными ей на что-то для неё совершенно необходимое… Люба осталась дома, в школу не пошла. Они все вместе позавтракали. Елизавета Ивановна умело подкрасилась и напудрилась, так что было почти незаметно, что она плакала. В прихожей Елизавета Ивановна, одетая для выхода в театр, заглянула к отцу:
– Я побежала. Сейчас зайду в церковь, после репетиции к маме. Её уже увезли в морг. Там тётя Варя. Мы с тётей Варей разберём её вещи. Конечно, она многое успела отдать сиделке и медсестре. Тётя Варя возьмёт подушки, плед, мамину старенькую беличью шубку, её шёлковые платьица, две чугунные сковородки; розовую хрустальную вазочку я ей уступила. Я возьму мамин каракулевый труакар – она его почти не носила, к нему кубаночку и муфту, её почти новую лаковую сумку, серебро, его после эвакуации осталось-то с гулькин нос, кузнецовские тарелки, две чашки, настенные часы Буре, самовар, серебряный поднос, мамин туалетный столик, диванчик и два креслица, бокалы баккара – их всего три осталось, скатерти, льняное постельное бельё. Да, и большой медный таз для варки варенья. К ужину мы с ней поспеем. Сегодня в спектакле меня заменят. Дусе скажи, чтобы купила что полагается к случаю и бутылочку. Надо бы помянуть. А завтра все вещички мы от мамы перевезём. Договорюсь в театре с нашим шофёром. Целую. Пока… Да, чуть не забыла: померь Любаше температуру, кажется, у неё жар.
Люба помнила тот день до мелочей. Слишком много загадок из жизни взрослых на неё тогда свалилось. На Любу никто не обращал внимания, было не до неё, и так было даже лучше. Что-то варилось у неё в душе, но что – прояснится потом, со временем.
На третий день состоялись похороны. Похоронили бабушку Соню «под бочком у деда», как говорила Елизавета Ивановна, на Ваганьковском кладбище. Были только мама, тётя Варя и бабушкины соседки. Было много цветов. Отпевал её тот же священник, что отпевал деда. Все плакали. Отец накануне вечером улетел в командировку. Любу на кладбище не взяли, у неё всё ещё держалась температура. Поминальную трапезу решили устроить дома у Елизаветы Ивановны. Тётя Маша, Марья Ефимовна, верная подруга Елизаветы Ивановны, осталась дома накрывать на стол, печь блины и делать кутью. Елизавета Ивановна распорядилась раздвинуть круглый стол, стоявший в углу у книжных шкафов. Когда отец не был в командировке, трапезы совершались в кабинете. Обычно без него питались на кухне. Если в доме собирались гости, стол-сороконожку раздвигали, и кабинет превращался в столовую. Дуся нажарила котлет с картошкой, разделала селёдку и смастерила винегрет. Завесила зеркала, вытерла пыль и подмела пол. С кладбища приехали все, кто там был, и вскоре пришли друзья Елизаветы Ивановны из театра – Шурочка Щепкина, Борис Телегин и Аркадий Смирнов. Из Театра Красной армии – Фёдор Севостьянов, её однокурсник. Они принесли цветы и много водки. Бабушку и деда все знали, ценили их за радушие и хлебосольство – даже в полуголодные годы бабушка умела угостить. Её кулинарная изобретательность поражала гостей. Пирожки к праздникам пекла такие, что Любин отец, изголодавшийся смолоду, уплетал их один за другим, потом начинал за столом клевать носом и сразу шёл спать. На полку книжного шкафа поместили бабушкину икону, её фото, цветы, стопочку с наливкой и блин на её любимой тарелке. Мурочки и Степана Кузьмича не было. Люба сидела за столом вместе со всеми.