Люба так и не поняла тогда и до сих пор не знала, почему тётя Мура и Степан Кузьмич перестали ездить к ним в гости. «У них своя жизнь, за них не беспокойся» – других объяснений она не получала. Люба не верила матери. Она перелистывала страницы семейного альбома, но не могла найти фотографию, которую тётя Мура им подарила, где она со Степаном Кузьмичом сняты на первомайской демонстрации на Красной площади. Вместо того снимка Елизавета Ивановна поместила себя в роли Купавиной. Не нашла она и старой фотографии, на которой снята семья бабушки и деда: молодой дед Иван в центре с красивой бабушкой Соней, с полной, по-старомодному одетой, в чепце, прабабушкой Натальей, строгой курсисткой тётей Варей и кудрявой лукавой Мурочкой с бантом на макушке и маленькой Лизонькой у неё на коленях. Она единственная на фотографии весело улыбалась, остальные персонажи смотрели на Любу серьёзно, даже сурово. Кроме деда – у него лицо было доброе, приветливое. Фото было изъято, осталось пустое место. Что же тогда случилось? Почему они стали изгоями в семье Елизаветы Ивановны? Её любимая Мурочка, а с ней и Степан Кузьмич. Сразу после бабушкиной смерти. В тот же день. И почему так кричала мама? И ругалась с отцом?
В отличие от бабушки Елизавета Ивановна не умела экономно вести хозяйство. У неё копейка рубль не берегла. Она распоряжалась семейным бюджетом, контролировала все гонорары отца и прочие поступления – от публичных выступлений до участия в радиопрограммах. Собственную скромную зарплату артистки драматического театра оставляла себе «на булавки». Она любила покупать дорогие вещи, напрягая просьбами, точнее, требованиями отца. У неё была разработана особая стратегия. Она могла разыграть обиду («Почему ты не позвонил? Я ужасно волновалась! Ты обо мне не подумал?!») или ревность («Этот женский голос звонил тебе несколько раз! Кто она? Не лги, ты что-то скрываешь!») и спровоцировать ссору. Потом следовало трогательное примирение. И всегда она получала всё, что хотела. Настоящая женщина (выражение Елизаветы Ивановны), она, уловив момент, когда отец пребывал в благодушном настроении, входила к нему в кабинет, предварительно постаравшись выглядеть неотразимой, и, расположившись на диване в усталой позе, начинала свою игру. Пожаловавшись на головную боль и общее утомление, она давала понять, что поднять ей настроение и вернуть жизненные силы может только чернобурка на плечи, или, например, котиковая муфта, или французские духи, заграничная шляпка, золотые серёжки с жемчугом, или фарфоровая голубая с бронзой настольная лампа начала прошлого века с пастушками на тумбочку к кровати – «одна наша актриса продаёт». Потребности её были разнообразны и обходились семейной казне недёшево. Чаще всего ей нужны были деньги на новое платье или костюмчик от Марфинской. Отец, всё ещё пребывая в прекрасном расположении духа – книга вот-вот выйдет, получен аванс, – вяло сопротивлялся и пытался отшутиться:
– И в рубище почтенна добродетель… Лизавета, побойся Бога, умерь аппетиты, не купечествуй… Опять на причёску от Михаила Николаевича? За безумные деньги! Это же грабёж! Я стану нищим… – и, беспомощно хихикая под натиском грубоватых ласк, сдавался. Дальше на диване начиналась любовная игра. Дверь в кабинет захлопывалась.
Однако бывало, и нередко, что дела у него шли не слишком хорошо. В такие дни он раздражался:
– Мадам, имейте совесть, я не Крез. Помни, я не вечен! Нет, на этот раз не дам!
Но чуя, что надвигается скандал, сдавался и на этот раз. Кончалось тем, что Елизавета Ивановна получала требуемую сумму и с видом жертвы («этого жадного паука»), уже без игр на диване, вздыхая («невыносимый человек!»), выходила из кабинета.