Элли перевела дыхание. Боже мой, снова творить, писать картины — это была пьянящая мысль, и на какой-то момент она поверила во все. Но если она этим займется, то к чему придет? К спасению или к очередному падению?
По правде говоря, Элли знала, почему вернулась к своим картинам. Из-за Николаса. В то раннее утро она проснулась с мыслью о Николасе. Она его почувствовала вновь. Как будто он был рядом. И хотя с тех пор, как он уехал из Нью-Йорка, Элли ничего о нем не знала, она думала о нем постоянно. Достаточно было одного взгляда на сына. Джонас удивительно похож на отца. Она радовалась этому всей душой и всей душой сердилась на это. Облик мальчика заставлял ее лгать. Всякий раз, когда замечали несходство ее сына и мужа, она вынуждена была объяснять, что родители ее были голубоглазыми и черноволосыми. Элли не помнила, как выглядела ее мать, но ее отец был блондином с карими глазами. Ради сына она была готова на любую ложь.
Когда Джонас немного подрос, Элли перестала брать его с собой в город. Он проводил дни то дома, то здесь, на Шестнадцатой улице. Месяцы шли, и Элли все сильнее боялась, что в конце концов откроется, кто настоящий отец Джонаса. Она часто задавалась вопросом, не подозревает ли об этом Чарлз. Но если он о чем-то и догадывался, то ни разу не обмолвился об этом.
Элли каждую ночь на коленях горячо благодарила Бога за то, что Чарлз так ей помог. Но она благодарила Его и за то, что муж не прикасается к ней. А так хотелось почувствовать на грудях знакомые мужские руки, так хотелось обнять того, кого она не перестала любить. Господи, возможно ли такое? Прошло больше двух лет, а она по-прежнему томилась по Николасу так, будто только вчера он любил ее, одарив Джонасом.
«Николас, — неслышно прошептала Элли. — Если бы ты только мог увидеть то совершенство, что мы зачали в любви. Если бы только ты мог увидеть своего сына».
Она тяжело вздохнула и закрыла глаза: «Ники, ты счастлив? Есть ли у тебя семья? А твои дети похожи на тебя?»
Ники, где ты?
Глава 30
Николас небрежно смял «Нью-Йорк таймс» и отложил газету в сторону. Окна снаружи были подернуты морозом, но в хорошо натопленной комнате холода не чувствовалось. Лениво откинувшись на спинку кресла, он обвел глазами свой кабинет. В доме на Пятой авеню за время его отсутствия мало что изменилось. Он вернулся месяц назад и нашел Нью-Йорк совершенно таким же — те же толпы на улицах, та же суета.
Уехав на такой долгий срок, он наивно полагал, что за это время многое изменится. Но впечатление было такое, что все шло прежним, давно заведенным порядком, а изменился только он сам.
В стекле книжного шкафа Дрейк заметил свое отражение. Внешне он изменился мало. Легкая седина на висках — вот, пожалуй, и все. Но стекла шкафов не отражают душу. Душа его была мертва.
Там было пусто и стоял ледяной холод. Он часто думал о себе, как о пустой оболочке. Таким он был до того, как встретил Элли. Хотя сейчас Николас был намного богаче, чем до своего отъезда, радовало это мало. Он уехал сначала на Карибские острова, потом в Италию. Занялся экспортом — оливковое масло оказалось настоящей золотой жилой. Чем больше он зарабатывал денег, тем легче становилось заработать еще больше.
И никаких вложений капитала в строительство, никаких планов городских застроек. Разъезжая по Европе Дрейк поражался потрясающей архитектуре городов и порой мечтал, что когда-нибудь построит нечто подобное. Но дальше этой мысли дело так и не пошло. Ему больше не хотелось заниматься строительством. Он не хотел вспоминать.
Но с памятью ни один человек не в силах справиться. Не справлялся и он. Забыть было невозможно. Элли. Всегда и везде. Как сладкий сон, обернувшийся ночным кошмаром, который выжег все у него внутри, оставив после себя пепелище.
Первый слабый проблеск возвращающегося чувства он испытал несколько минут назад, когда читал заметку о М. М. Джее. С чего бы это? Почему в груди шевельнулся интерес к этой заметке о каком-то скандальном и явно ненормальном художнике?
Он признался себе, что этот интерес был у него всегда — с самой первой заметки Эйбла Смайта. Художник чем-то приворожил его. В дверь постучали. — Входите, — отозвался Николас. В кабинете появился худой человек с большой головой и шапкой густых рыжих волос. Генри Браун, его новый помощник.
— Доброе утро, сэр, — вкрадчиво поздоровался он. — Как вы себя сегодня чувствуете?
Николас посмотрел на Брауна со скрытым неудовольствием. За прошедший месяц Генри показал себя знающим, трудолюбивым и упорным работником. Правда, слишком веселым на вкус Николаса. Но что-либо менять было уже поздно. К тому же Николас не мог позволить себе увольнять работника лишь за то, что у того всегда хорошее настроение. Это попахивало самодурством. Так что Генри со своими шуточками и улыбками остался трудиться дальше.
— Как обстоят дела с ремонтом? — спросил Николас.
— В конторе почти все закончено. Еще неделя, и можно будет въезжать. Теперь насчет секретаря в приемную. На примете есть несколько девушек, но я с ними еще не беседовал.
Они говорили о делах почти час, когда в дверь снова постучали.
— Миссис Уэлтон, сэр, — расплывшись в улыбке, объявил Генри с легким поклоном. Он был явно очарован.
— Здравствуй, Николас, — поздоровалась вошедшая Мириам.
Со дня своего приезда в Нью-Йорк Николас виделся с сестрой всего раза три. Глядя на нее, он вынужден был признать, что не все осталось прежним. Мириам изменилась, правда, не в лучшую сторону. Но ему не хотелось ей сочувствовать. Если бы сестра была Шарлотте настоящей матерью , девочка скорее всего осталась бы жива. Николас гнал от себя мысль о том, что Шарлотта была обречена и спасти ее было невозможно. Он до сих пор не простил Мириам то, что та бросила дочь на произвол судьбы и укатила развлекаться в Европу. Правда, та и не просила прощения. В ней не чувствовалось раскаяния заблудшей души. По крайней мере так ему казалось. Поэтому он не обратил внимания на постаревшее лицо сестры, с которого напрочь исчезла улыбка. Муж ее тоже испарился неведомо куда.