Шок от созерцания жестокости отца по отношению к моей любимой маме был таким сильным и всепоглощающим, что это подавило мой вопль и пригвоздило меня к стулу. Я замерла. Казалось, это длилось целую вечность, и я не могла двинуть ни одним мускулом. Я могла только сидеть, смотреть и дышать, в то время как мир в моей голове окончательно переворачивался. А потом я завопила. Единственный пронзительный вопль ужаса. Мой отец вытащил мамину руку из кастрюли и, быстро подхватив ее на руки, вынес наружу, а там погрузил покрытую волдырями, дымящуюся руку в снег.
Я выбежала следом, стояла и смотрела на них, ледяной воздух опалил мое горло. А отец тем временем нежно гладил рукой мамины волосы. Ее лицо было призрачно белым, и зубы неудержимо стучали. Затем она повернулась, посмотрела на меня и щелкнула ими, закрыв словно ловушку. После этого я больше не была прежней.
Я во всем повиновалась своему отцу.
*****
Когда-то наша семья состояла из одиннадцати человек – папа, мама, семь сестер, любимый брат-близнец Николай и я. Мы жили в маленьком бревенчатом домике на краю леса в России. У нас не было ни электричества, ни телевидения, ни телефонов, вода бралась из колодца. Местный поселочный магазин был в нескольких километрах. И нам приходилось пользоваться удобствами во дворе, даже зимой.
Я не знала, что такое комфорт, пока росла. Мы в принципе были странной семьей. Никогда не ходили на праздники и сами себя обеспечивали всем необходимым. Мы почти не видели другого деревенского народа. А когда встречали людей, нам запрещали разговаривать с ними. Если они заводили разговор, мы должны были вежливо кивать и быстро уходить.
Во время нашего взросления у нас не было вообще никаких друзей. Никто никогда не приходил к нам. Я даже не помню ни одного случая, когда на дом вызывали врача. Моя мама говорила, что родила всех своих детей даже без помощи акушерки. Однажды, когда отца не было рядом, ей пришлось самой перерезать пуповину.
У меня сохранилось очень четкое воспоминание о том, как она мучилась с родами моей младшей сестры. То, как она билась в агонии на протяжении нескольких часов и как моя старшая сестра, Анастасия, осмелилась попросить отца вызвать врача, а он отказал ей в этом с холодной яростью. Только Анастасии и Софии, моей второй старшей сестре, было разрешено находиться в комнате с мамой, поэтому все остальные должны были ждать снаружи, охваченные ужасом.
Много страшных часов спустя мой отец торжественно вышел с младенцем на руках, завернутым в одеяльце. Он показал нам ребенка, красного с головы до пят. Когда нас впустили в комнату, чтобы увидеть маму, меня ужаснул спертый воздух с тяжелым запахом крови и пота. Мой взгляд привлекла куча окровавленных простыней, отброшенных в угол спальни. Мама, мертвенно-бледная от боли, лежала на кровати. Она была настолько истощена, что смогла лишь слегка нам улыбнуться. Ее ноги были небрежно связаны вместе веревкой.
- Почему твои ноги связаны, мама? – спросила я испуганным шепотом.
- Ребенок вышел наружу ножками вперед, - пробормотала она. Ее голос был настолько слаб, что мне пришлось наклониться ближе к ее губам, чтобы услышать.
У мамы было ягодичное предлежание плода, в результате тяжелых родов у нее были разрывы и внутренние повреждения. И мой отец связал ее ноги вместе, чтобы ограничить ее тело в движениях и чтобы она быстрее исцелилась. Даже будучи маленьким ребенком я поняла, что он никогда бы не вызвал врача, даже если она могла умереть. Несколько последующих дней было очень мучительно смотреть на все это, но через две недели веревки развязали, и она, прихрамывая, вернулась к бесконечным хлопотам по дому, которые истощали ее жизнь.
Помимо этих страшных двух недель я не могу вспомнить, видела ли свою маму отдыхающей. Вообще когда-либо.
Она постоянно была раскрасневшейся и работала, как раб: - над открытым огнем готовила, выпекала, чистила, мыла, гладила, консервировала фрукты и овощи на зиму, а весной, летом и осенью следила за нашим садом.
Мой отец не работал. Он был охотником. Он часто исчезал в призрачном пихтовом лесу с елями за нашим домом и возвращался с лосем, фазаном, кроликами, куницами, бобрами, глухарями, гусями и снежными куропатками. Печень и мозг всегда предназначались ему – это были его любимые деликатесы, другие обрезки похуже оставались семье, а оставшаяся часть мяса и меха продавалась.
Когда отец был дома, он требовал от нас абсолютной тишины. Никто не кричал, никто не говорил, никто не смеялся. Мы были как маленькие безмолвные роботы, выполняющие свои задачи. Если задуматься, то я никогда не видела, чтобы мои сестры и брат плакали.