— Кииб! — крикнула Солнышко, желая сказать что-то вроде: «Я люблю фрукты!»
— Рад это слышать, — продолжал Ниро. — Но только вам все это видеть почти не придется. Чтобы жить в общежитии, вы должны иметь разрешение с подписью кого-то из родителей или опекуна. Но родители у вас умерли, а мистер По говорит, что все ваши опекуны или убиты, или отказались от вас.
— Но разрешение наверняка может подписать мистер По, — высказала предположение Вайолет.
— Нет, наверняка не может, — отрезал Ниро. — Он не родитель и не опекун. Он банковский чиновник, который занимается вашими делами.
— Но ведь это почти одно и то же, — запротестовал Клаус.
— Но ведь это почти одно и то же, — передразнил Ниро. — Надеюсь, после нескольких семестров в Пруфрокской подготовительной вы усвоите разницу между родителями и банковским чиновником. Боюсь, вам придется жить в небольшой лачуге, сделанной целиком из жести. Там нет ни гостиной, ни комнаты для игр, ни библиотеки. Спать вы будете каждый на своей кипе сена и — никаких фруктов. Место мрачноватое, но поскольку, по словам мистера По, вам не раз приходилось испытывать неудобства, я решил, что вам не привыкать.
— А вы не могли бы сделать исключение? — вежливо попросила Вайолет.
— Я скрипач! — завопил вдруг Ниро, — Мне некогда делать исключения! Я должен упражняться на скрипке! Так что будьте добры, покиньте мой кабинет и дайте мне работать!
Клаус открыл было рот, желая сказать что-нибудь еще, но, взглянув на Ниро, понял, что без толку уговаривать этого упрямца, поэтому Клаус с хмурым видом последовал за сестрами к выходу, не сказав больше ни слова. Но когда за ними закрылась дверь, словечко сказал сам завуч Ниро и притом повторил его трижды. Выслушав эти три слова, дети поняли, что он им нисколько не сочувствует: едва они покинули кабинет, как Ниро, считая, что его никто не слышит, сказал: «Хи-хи-хи».
Правда, завуч Пруфрокской подготовительной, конечно, не сказал именно так: «Хи-хи-хи». Когда вы читаете в книге слова «хи-хи-хи», или «ха-ха-ха», или «хе-хе-хе», или даже «хо-хо-хо», это просто означает, что кто-то смеется. Однако в данном случае слова «хи-хи-хи» даже приблизительно не могут описать смех завуча Ниро. Смех был визгливый, смех был скрипучий и какой-то шершавый и даже хрустящий, будто одновременно Ниро жевал жестянку. Но что хуже всего, смех был жестокий. Вообще жестоко смеяться над людьми, хотя и трудно бывает удержаться, если на них, скажем, уродливая шляпа. Но ни на ком из Бодлеров не было уродливой шляпы. Они были просто дети, которые только что услышали неприятные новости, и если бы Ниро испытывал такую уж сильную потребность посмеяться над ними, ему следовало сдержаться, пока они не окажутся вне пределов слышимости. Но завуч Ниро и не собирался сдерживаться, и вот, слыша его смех, бодлеровские дети поняли, что сказанное их отцом в тот вечер, когда родители рано вернулись с концерта, неверно. Есть на свете звук хуже, чем звук скрипки, когда на ней играет не умеющий на ней играть. Визгливый, скрипучий, шершавый, хрустящий и жестокий смех завуча, смеявшегося над детьми, вынужденными жить в лачуге, был гораздо, гораздо хуже. Поэтому, когда я пишу сейчас, скрываясь в горной хижине, слова «хи-хи-хи» и когда вы, где бы вы ни скрывались, читаете слова «хи-хи-хи», знайте, что «хи-хи-хи» — худшие звуки из всех, слышанных Бодлерами.
Глава третья
Выражение «делать из мухи слона» попросту значит преувеличивать что-либо, когда оно вовсе не заслуживает преувеличенного внимания. Легко понять, откуда взялось это выражение. Муха — маленькая, ее можно не заметить, если только она не будет к вам приставать. Чего нельзя сказать о слоне. Он не будет к вам приставать, если оставить его в покое, но не заметить его невозможно, и он в самом деле заслуживает большого внимания. Он очень высокий, и если на него залезть, то можно свалиться, а если его разозлить, то он может напасть и покалечить или даже убить множество людей. И если кто-то делает из мухи слона, он притворяется, будто столкнулся с чем-то таким же опасным, как разъяренный слон, когда на самом деле его просто пощекотала муха.
Когда бодлеровские сироты добрались до лачуги, где им предстояло жить, они сразу увидели, что завуч Ниро вовсе не делал из мухи слона, когда назвал лачугу мрачным местом. И он никоим образом не делал из слона муху. Лачуга и вправду, как он говорил, оказалась маленькой и была сделана из жести, и там действительно не было ни гостиной, ни комнаты для игр, ни библиотеки. Там и в самом деле было три кипы прессованного сена вместо кроватей и абсолютно никаких свежих фруктов. Но завуч Ниро опустил кое-какие детали, и именно эти детали делали лачугу еще хуже. Первое, что заметили Бодлеры, были мелкие крабы, каждый величиной с коробок спичек. Хижина буквально кишела ими, они бегали по дощатому полу, щелкая в воздухе своими маленькими клешнями. Дети зашли внутрь, уныло уселись на сено и с огорчением увидели, что крабы тут же принялись отстаивать свои территориальные права, то есть в данном случае «очень расстроились, застав детей в своем жилье». Крабы столпились вокруг Бодлеров и угрожающе защелкали клешнями. К счастью, с меткостью у крабов обстояло неважно, а также, к счастью, маленькие клешни могли разве что сильно ущипнуть, не более того. Однако несмотря на их относительную безвредность, крабы не способствовали уюту в лачуге.
Усевшись на сено, дети подобрали под себя ноги, чтобы избежать щелкающих клешней, и посмотрели вверх, и тут они увидели еще одну деталь, которую не счел нужным упомянуть Ниро. На потолке росла какая-то плесень в виде светло-коричневой и мокрой шишки. Каждые несколько секунд сверху капала влага, издавая «плюх», так что детям приходилось увертываться. Как и мелкие крабы, плюхающий нарост был, видимо, довольно безвреден, но так же, как и крабы, делал лачугу еще неуютнее.
И наконец, сидя на кипе сена с поджатыми ногами и увертываясь от падающих капель, дети увидели еще одну безвредную, но отталкивающую деталь, которая делала лачугу даже хуже, чем они заключили из слов Ниро, а именно — окраска жестяных стен. Все стены были ядовито-зелеными, с рисунком из крошечных розовых сердечек, как будто лачуга — открыт-ка на Валентинов день, а не жилое помещение. Бодлеры решили, что уж лучше смотреть на кипы сена, или на мелких крабов на полу, или даже на светло-коричневую плесень на потолке, чем на безобразные стены.
В общем и целом лачуга не годилась даже под хранилище банановой кожуры, что уж говорить о домашнем приюте для троих невзрослых детей. Признаюсь, если бы мне сказали, что отныне это мой дом, я бы, наверное, бросился на кипу сена и закатил истерику. Но Бодлеры давным-давно усвоили: как ни весело закатывать истерики, они редко разрешают возникшие проблемы. Поэтому, посидев некоторое время в унылом молчании, сироты сделали попытку взглянуть на ситуацию с хорошей стороны.
— Комнату, конечно, не назовешь приятной, — проговорила наконец Вайолет, — но если как следует подумать, уверена, я что-нибудь придумаю, чтобы прогнать крабов.
— А я почитаю что-нибудь про светло-коричневую плесень, — добавил Клаус. — Может, в библиотеке общежития найдется информация о том, как добиться, чтобы с потолка не капало.
— Ивозер. — Солнышко хотела сказать что-то вроде: «Поспорим, я соскребу моими четырьмя зубами краску со стен, чтоб они стали менее безобразными».
Клаус поцеловал младшую сестру в макушку.
— По крайней мере, мы хоть в школу будем ходить. А то я уже соскучился по настоящим занятиям. — Я тоже, — сказала Вайолет. — И по крайней мере, мы познакомимся с кем-то нашего возраста. А то мы давно имеем дело только со взрослыми.