— Восемь постоянных маршрутов в детские сады. Четыре в Стренгнесе и четыре в Энчёпинге.
— Будьте добры, адреса.
Она еще полистала. И дала ему адреса. Четыре в Стренгнесе хорошо знакомы. Один из них — «Голубка». Лунд знал этот детский сад. Он много раз бывал там, почти целый год, снова и снова. И вернулся туда, где уверенно ориентировался, где знал, как передвигаются дети, как выглядят входы и выходы.
Фредрик поблагодарил за помощь, положил трубку. Еще один звонок. Агнес.
— Это опять я.
— Я не в силах говорить.
— Знаю. Мне только нужен ключ от чердачного отсека. Ты не знаешь, где он?
— Никакого ключа нет. Потому что нет замка. Меня это никогда не волновало. Это все вещи отца, не имеющие ко мне отношения.
— Спасибо.
Фредрик хотел закончить разговор. Ведь узнал все, что нужно.
— Зачем тебе это?
— Там есть кой-какие вещи Мари. Из тех, что она мастерила в садике и дарила ему. Я хочу их сохранить.
— Зачем?
— Просто хочу. Нужно объяснять?
Он стоял перед холодильником. Хотелось пить. Еще один пакет сока.
Он написал записку, несколько строчек: мол, ушел ненадолго и скоро вернется. Магнитной божьей коровкой прилепил листок к двери холодильника.
Дождь пока не кончился, хотя немного утих. Фредрик пересек улицу, направляясь к дому напротив, восьмиквартирному, похожему на виллу. Поднялся лифтом наверх, на чердак.
•
Он встал со скамейки.
Жесткая, толстые деревянные планки, испещренные граффити. Он сидел тут с утра, четыре часа, все тело затекло и болело.
Этих шлюшек он видел уже много раз, знал, как они двигаются, как выглядят, когда разговаривают друг с дружкой. Красивые шлюшки, как та другая, не очень-то много груди, зато длинные стройные ноги и глаза, уже видавшие член.
Больше всего ему нравились две из них, блондинки, веселые такие. Он знал их имена, они так громко болтали; он их фотографировал и когда они приходили, и когда уходили, а потом долго рассматривал снимки и представлял, будто уже их знает.
Довольно большие.
В этом возрасте шлюхи знают, чего хотят.
Когда родители уходили, они почти не махали на прощание, уже их не видели, он часто думал именно о таких шлюхах, которые воображали, будто они командуют, о том, что им скажет, как с ними обойдется.
Он чувствовал себя одиноким. Смотрел уже так долго. Им пора быть вместе, втроем.
Родители придут поздно, с такими родителями всегда так. Он посмотрел на часы. Пять минут двенадцатого. У него в запасе почти шесть часов.
•
После полудня.
Как с остальными.
Шлюхи тогда обычно гуляют, до сих пор стояла жара, а теперь, под дождем, они будут гулять еще дольше, все вместе, как всегда. Будет суматоха, все разом во дворе, полицейские ничего не заметят.
Он в точности знал, как действовать.
•
Темно. Фредрик побывал здесь однажды, когда они разгребали в квартире Биргера и выставляли на чердак немногочисленное его имущество, которое пока не превратилось в сущий хлам. Биргер скончался прямо посреди вздоха, в один миг ушел из жизни, они нашли его голым в постели, с «Газетой корабельных новостей» в руках, он полулежал-полусидел, ночник горел, на столике рядом лежал дневник с записью, сделанной в тот день: он указал температуру и осадки, записал поход за едой на обед в магазин ИСА и в табачную лавку, чтобы сделать ставку в футбольном тотализаторе, а несколькими строчками ниже пометил, что чувствует себя усталым, непонятно почему, что принял две таблетки альведона, чтобы не разболелась голова.
Фредрик так и не узнал его как следует. До этого человека трудно было достучаться. Крупный, толстый, агрессивный, в голове не укладывалось, что это отец Агнес, они такие разные — и характером, и внешностью.
Он открыл незапертый отсек. Несколько коробок с одеждой, торшер, два мягких кресла, четыре удочки, велосипед с тележкой. В дальнем углу два джутовых мешка. Он забрался в тесное помещение, весь сжался, чтобы пролезть между креслами, и вдруг услышал, как дверь на чердак открылась.
Он замер. Молча ждал в полутьме.
По меньшей мере двое. Они шептались.
Звонкий мальчишечий голос:
— Эй!
Снова шепот.
— Эй! Мы идем! И еще куча народу!
Фредрик узнал голос. Улыбнулся. И уже хотел откликнуться, но тут заговорил второй посетитель, что до сих пор молчал. Постарше, посмелее.
— Ха! Вот видишь! Я так и знал. Всегда срабатывает.
Двое мальчишек ощупью двинулись по чердачному коридору. Оба громко сопели, ничего не говорили. Через минуту-другую Фредрик увидел их, близко, в нескольких отсеках от него. Он не хотел их пугать.
— Привет, Давид.
Слишком поздно. Они испугались, вздрогнули, отчаянно озираясь по сторонам.
— Это я. Фредрик.
Теперь и они увидели его. Пошли на голос в темноте, увидели, как он стоит между креслами и машет рукой. Давид, с коротким темным ежиком волос, на голову ниже товарища, крепкого рыжеватого парнишки, которого Фредрик раньше не видел. Они глядели то на него, то друг на друга, ведь только что встретили привидение, которого боялись, и оттого испытывали разочарование, какое могут испытывать только два охотника за привидениями, обнаружив, что страшная невидаль всего-навсего чей-то заблудившийся папа. Давид показал на Фредрика:
— А-а. Да это же просто папа Мари.
Давид был закадычным другом Мари. Они росли бок о бок, с первых шагов, играли на одной площадке, ходили в один детский сад, часто ужинали вместе, ночевали друг у друга, просыпались раньше всех. Словно брат с сестрой. Давид только что сказал «просто папа Мари» и сразу затих, пристыженно опустил взгляд, он не хотел огорчать папу Мари, не хотел произносить имя Мари, она ведь умерла, ее больше не будет.
Он потянул товарища за руку, ему хотелось уйти, уйти с чердака и от папы мертвой Мари.
— Мальчики, постойте.
Давид плакал, когда обернулся:
— Извини. Я забыл.
Фредрик выбрался из чердачного отсека. Понимают ли пятилетние дети, что такое смерть? Понимают ли, что умершего больше нет, что он больше не дышит, не видит, не слышит, что умерший никогда больше не придет играть на детскую площадку. Вряд ли. Он и сам-то не понимает.
— Давид, иди сюда. И ты, ты тоже, как тебя зовут?
— Лукас.
— Ты тоже, Лукас.
Фредрик сел на пол, на красно-коричневый кирпич, грязный, угловатый. Указал на пол рядом с собой: мол, садитесь.
— Я кое-что расскажу.
Они сели. По обеим сторонам от него. Он обнял их за плечи.
— Давид.
— Да?
— Ты помнишь, как мы недавно играли?
Давид улыбнулся.
— Ты был Страшным Серым Волком. А мы Поросятами. Мы победили. Мы всегда побеждаем.
— Вы победили. Как обычно. Но вам было весело?
— Да. Еще как весело. С Мари здорово играть.
Она стояла там. Улыбалась. Попросила сыграть еще разок. Он вздохнул, как всегда, она рассмеялась, и они опять начали игру.
— Было. С ней было здорово играть. И она много смеялась. Ты же знаешь, Давид.
— Да. Знаю.
— Так вот. Тогда ты должен знать, что тебе незачем бояться произносить имя Мари. Ни при мне, ни в других случаях.
Давид долго смотрел в кирпичный пол. Старался понять. Повернулся к Лукасу, потом к Фредрику.
— С Мари весело играть. Я ее знаю. И знаю, что она умерла.
— Умерла.
— Ты не обижаешься, что я называю ее имя?
— Не обижаюсь.
Они еще посидели на полу, с полчаса. Фредрик рассказывал о похоронах, о том, как священник посыпал гроб землей, о том, как его опустили в землю. Давид и Лукас. Тысяча вопросов: почему у человека кровь в животе? Почему ребенок может умереть раньше взрослого? И как странно, что сначала с кем-то можно говорить, а потом уже нельзя.
Он обнимал их обоих, а когда они ушли, осознал, что впервые облек ее смерть в слова. Они его вынудили. Он объяснял, а они снова приставали с вопросами, и он снова объяснял. Даже говорил о скорби, о том, что еще не плакал, а они с жаром допытывались почему, и он сказал все, как оно есть, что не знает, что это невозможно понять, но что иногда внутри накапливается масса горечи, а выплеснуть ее некуда.