Огестам вынул из заднего кармана расческу, пригладил волосы. Безупречная внешность: галстук, белая рубашка, серый костюм; ему нравилось чувствовать себя элегантным, уравновешенным, готовым ко всему.
— Ну что, проверите?
Эверт молчал, глядел в пространство перед собой, бешенство кипело внутри, требовало выпустить его наружу или умереть. Нечасто его так провоцировали, здесь его кабинет, его музыка, его рабочая методика — либо уважай все это, либо сиди в коридоре с остальными идиотами. Он не знал, откуда взялась эта могучая, концентрированная злость, так получилось, и всё, со временем и с возрастом каждый заслуживал право просто существовать и ни перед кем не отчитываться. Кое-кто мнит, будто подобрал этому точное определение, называет это горечью. Ему начхать, пусть называют как заблагорассудится, он не нуждается во всеобщей любви, знает, каков он есть, и старается с этим жить.
Он понял, что молодой прокурор подсказал возможный следующий шаг, но не хотел подавать виду. Свен, напротив, выпрямился, смотрел одобрительно.
— Звучит неплохо. Вполне вероятно. В таком случае охраняемая территория резко сократится. Времени у нас в обрез, ресурсов недостаточно, мы пытались обеспечить то и другое, а это ох как непросто. Если все обстоит, как ты говоришь, мы выиграем время, сможем сконцентрировать ресурсы, приблизимся к нему. Пойду проверять, прямо сейчас.
Свен вышел из кабинета, заспешил прочь по коридору. Огестам и Эверт остались, сидели молча, Эверт был не в силах кричать, а Огестам вдруг обнаружил, как сильно устал, какое напряжение испытывал все это время.
Ни тот ни другой не шевелились. Тишина, пауза. В конце концов Ларс Огестам шагнул к Эверту, прошел мимо, к стеллажу, и снова включил магнитофон.
«Порви и брось», оригинал: Lucky lips, 1966 г.
Ты, говорят, мелькаешь там и тут в компании красоток. Неужто люди врут?Заезженные, навязчивые куплеты, фальшивый задор. Огестам вышел, закрыл за собой дверь.
•
Дождь кончился. Последняя капля упала на землю, когда он вышел из подъезда. Воздух чистый, дышится легко. Облака уже посветлели, вот-вот выглянет солнце, скоро опять станет жарко, сухо, душно.
Джутовый мешок Фредрик держал в руке. Быстро пересек улицу, подошел к машине, положил мешок на пустое заднее сиденье. В голове все еще вертелся недавний разговор с двумя маленькими мальчиками и их отношение к смерти. Давид и Лукас сидели рядом с ним на твердом чердачном полу, слушали, понимали, но и отбивали его ответы назад новыми вопросами, размышлениями пятилетнего и семилетнего о теле, о душе, о тьме, которой никто не видит.
Он думал о Мари. Думал о ней со вторника, каждую секунду, видел ее мертвую, ее молчаливое лицо блокировало любую попытку увидеть что-то другое, но сейчас он искал еще живую Мари, ту, ради которой жил, и спрашивал себя, как она представляла себе смерть, они никогда об этом не говорили, повода не было.
Понимала ли она?
Боялась ли?
Зажмурилась или боролась?
Чувствовала ли она вообще, что смерть может наступить в любой миг и что это не что иное, как вечное одиночество в белом деревянном ящике с цветами под свежеподстриженным газоном?
Он ехал по узким улицам Стренгнеса. Взглянул на список адресов: четыре детских сада в Стренгнесе, четыре — в Энчёпинге. Он наверняка прав. Лунд сидит перед одним из них. Ждет, как ждал перед «Голубкой». Фредрику вспомнился хромой полицейский на кладбище, как уверенно он сказал, что Лунд будет продолжать, снова и снова, пока его не остановят.
Сперва «Голубка». Садик числился в списке, и Лунд мог сидеть там точно так же, как и в любом другом месте, будто зверь, ведь там недавно была еда. Фредрик ездил по этой дороге почти четыре года. Знал каждый дом, каждую табличку с названием улицы и ненавидел все это. С виду похоже на надежность и привычку, но на самом деле печаль, которая медленно сжимает горло, душит. Он дома, но домом это никогда уже не будет.
Он припарковался метрах в ста от входа. У калитки стояла машина охранной фирмы «Секьюритас» с людьми, вооруженными дубинками, чуть дальше патрульная машина с двумя полицейскими в форме. Странно сидеть у того же сада, где шесть дней назад он оставил дочку, на считаные часы с половины второго до пяти. Ну зачем, зачем они сюда поехали! Ведь безбожно опоздали, Мари ныла, а он чувствовал себя виноватым, что проспал. Если бы он тогда остался дома, если бы взял дочку за руку и прогулялся с ней в город, купил мороженое в порту, как обычно. Если бы сказал ей, что, как и другие дети, она может остаться в доме, когда придет жара. Он посидел в машине, подождал, потом сходил в лес за оградой, поискал вокруг садика, все обшарил, пока не удостоверился, что Лунда поблизости нет, что он не держит сад под наблюдением.
Фредрик врубил движок и уехал оттуда, направился к «Рощице», что на несколько километров ближе к городу. Включил радио, без малого половина первого, новости на первом канале. Сначала авиакатастрофа под Москвой, сто шестнадцать погибших, вероятно техническая неполадка, русский самолет в запущенном состоянии. Потом Мари. Розыск ее убийцы продолжается. Прокурор, назначенный руководителем предварительного расследования, давал интервью, но сказать почти ничего не мог. Затем полицейский, тот пожилой, с кладбища, по фамилии Гренс, громко послал репортера подальше. В заключение говорил судебный психиатр, несколько раз обследовавший Лунда, предупредил, что поведение преступника характеризуется навязчивым повторением, внутренним принуждением, которое можно унять, только совершая насильственные действия.
Фредрик остановился, прочесал окрестности детского сада «Рощица». Потом поехал дальше, через город, к «Скверику» и «Ручейку».
Охрана, патрульные машины.
Бернта Лунда там нет, он там не появлялся.
Фредрик выехал из Стренгнеса по трассе 55, в направлении Энчёпинга. Прибавил скорость, осталось еще четыре адреса.
Посмотрел на джутовый мешок.
Сомнений он не испытывал.
Что справедливо, то справедливо.
•
На прогулочном дворе без деревьев стало вдруг терпимо. Дождь поливал Аспсосское учреждение, и несколько часов кряду десятки заключенных в синих тюремных шортах и с голым торсом бегали взад-вперед по гравию и весело вопили, можно хотя бы не щуриться, не кашлять от пыльного воздуха, не обливаться потом при каждом движении.
Прерванный в четверг футбольный матч продолжился, второй тайм и двойная ставка, десять кусков. Полное время, и по-прежнему ничья. Они лежали как тогда, каждая команда за своей клеткой ворот, только теперь под дождем, лицом к небу, к прохладе.
Малосрочник лежал между Хильдингом и Сконе, потом поменял позицию, и те, что рядом, последовали за ним, перебрались чуток подальше.
— Все-таки ты полный идиот, Сконе! Как можно, мать твою, удваивать ставку, когда бабок нету, с самого начала ни гроша?
Сконе заерзал, посмотрел на Хильдинга, но поддержки не получил.
— Да ладно, блин, ничья же. Чего ты взъелся? Не продули ведь пока что.
— Пока что, нарик хренов. У нас же ни шиша нету. Кому-нибудь вообще мяч-то достался в этом тайме? — Он приподнял голову, огляделся по сторонам. — Чё, не так? Тут хоть кто-нибудь что-то делал, кроме как бегал да догонял? Овертайм, едрена мать! Сечешь? Мы так и будем гоняться, а они так и будут передавать друг другу мяч. Мудак ты вонючий, козел!
Хильдинг глазел вверх, на капли, с трудом заставляя себя лежать спокойно, не тянуться пальцем к язве на носу. Он нервничал и мыслями был далеко от этого вонючего футбольного матча с несколькими тысячами на кону. То и дело косился на Сконе, пытался привлечь его внимание. Пока что знали только они двое, и они же достаточно хорошо знали Малосрочника, чтобы понимать: он вправду замочит того мерзавца.