Всю неделю он не выходил из дому. На улице караулили журналисты; их вопросы, камеры, улыбки — он подождет, когда они уберутся. Микаэла дважды выходила за покупками, так они не отставали ни на шаг, шли за ней от забора по Стургатан до самого ИСА Бенгтссона, ходили за ней по магазину, спрашивали, как он себя чувствует, она молчала, как договорились, кто-то громко выкрикнул ее имя, когда она закрыла за собой входную дверь.
Комнату Мари Фредрик обходил стороной. Ведь она там, да, там, а в то же время и не там, эта комната, от которой ему никогда не отрешиться, высасывала из него все жизненные силы, и он просто-напросто не хотел там бывать, знал, что рано или поздно придется переехать, если жизнь вообще где-то и продолжается, то уж точно не здесь, не среди развалин прошлого.
Он был свободен, но по-прежнему сидел взаперти. Газет не читал, не хватало сил, телевизор не смотрел. Убитая девочка и отец, застреливший убийцу, — ничего больше для него не существовало, он не мог понять, что и несколько недель спустя есть повод для публикаций, что по-прежнему есть общественный интерес. У него была жизнь, теперь ее нет, и эту жизнь, которой у него нет, они отнимали у него, делали общественным достоянием.
На второй день он тоже крепко обнимал Микаэлу Они снова и снова любили друг друга, со всей энергией, и скорбью, и утешением, и виной, и страхом, а последние разы соитие происходило уже чисто механически, они надавливали на те точки, на какие нужно надавить, чтобы как можно скорее достичь оргазма. Им было невмоготу смотреть друг на друга, чувствовать друг друга, оба испытывали только напряжение и беспокойство и в конце концов лишь плакали, склонив голову и следя, как пенис медленно входит во влагалище, сил уже не осталось, еще одного раза им не выдержать, они знали, что удушливый страх по-прежнему внутри и тотчас проснется, едва они оторвутся друг от друга.
Весь третий день Фредрик пил. Именно так ему с давних пор представлялась собственная смерть, когда однажды его время истечет, когда тело так ослабеет, что он поймет: пора. Он был уверен, так будет легче, легче умереть. И теперь сделал попытку — конечно, алкоголь действовал парализующе, на время отталкивал день прочь, но мучительный страх оставался, как и проклятое одиночество.
Потом он большей частью валялся в постели. Целых три дня, но заснуть так и не мог, все время крепко обнимал Микаэлу, но и заняться любовью не мог, принес было бутылку, но не мог ни пить, ни даже есть. Несколько раз Микаэла уговаривала его обратиться к врачу, Фредрику уже предлагали помощь врачей и психологов, но он отказался, и тогда, и теперь.
Пожалуй, именно поэтому он весьма безразлично отнесся к вечернему звонку Кристины Бьёрнссон. Было полдвенадцатого, они переглянулись, решили, что это журналисты, но в конце концов все-таки сняли трубку.
Микаэла — поняв, в чем дело, — начала истерично сыпать вопросами еще во время разговора, а Кристина, похоже, старалась на свой юридический лад утешить его, однако он не мог разделить их чувства, совершенно не мог, ведь ничего не существовало, по крайней мере здесь.
На самом деле известие, что прокурор обжаловал постановление суда и принял решение на следующий день снова потребовать его ареста, он воспринял чуть ли не с облегчением.
Они опять лишат его обыденности.
Превратят часы в процесс, во что-то существующее вовне и оттого как бы нереальное, но все равно заставляющее его участвовать и таким образом не видеть другое, реальное, заключенное в его душе, отныне и навек.
Закончив разговор, он снова лег в постель. Долго целовал Микаэлу, он снова постарается заняться с ней любовью.
•
Черный автомобиль, они всегда черные, с дополнительными зеркалами заднего вида и стеклами, сквозь которые ничего не видно. Приехали за ним рано утром, трое полицейских; двоих — хромого и вежливого — он уже знал, третий, молодой здоровяк, сидел за рулем. Все трое в штатском, встретили его у дверей, говорили мало, позволили ему обнять Микаэлу, подождали, когда он соберется. В полном молчании они проехали через Стренгнес — он сидел на заднем сиденье рядом с хромым, с Гренсом, — и за несколько минут добрались до трассы Е-20, где еще увеличили скорость. Второй черный автомобиль шел сзади, впереди — полицейский мотоцикл.
Гренс попросил сидящих впереди убавить громкость радиосвязи и вставить в сиди-плеер диск, который он держал в руке. Вежливый, Сундквист, спросил, неужели и на обратном пути без этого не обойтись, Гренс раздраженно заворчал, и в конце концов молодой здоровяк сказал «черт с вами, давайте сюда ваш диск» и включил плеер.
Сив Мальмквист. Фредрик был совершенно уверен.
Как сладко о мехах и о машинах ты мне шепчешь и думаешь, приду, лишь пальчиком поманишь.Гренс закрыл глаза, медленно покачиваясь взад-вперед. Фредрика передернуло. Текст невыносимый, как и ее бойкий, озорной голосок конца пятидесятых — начала шестидесятых, времен наивной Швеции, неиспорченной, полной надежд, времен расцветающего мифа, и выглядело все тогда не так, конечно, он был в ту пору ребенком, но помнил отца и побои, помнил мать и ее сигареты «Кэмел», когда она отводила глаза, не было никакой Сив Мальмквист, ни тогда, ни теперь, это чистой воды самообман и бегство, и он едва не спросил зажмурившегося полицейского, от чего он убегал, почему упорно не желал оставить то, что даже тогда, давным-давно, не существовало, в какой норе он с тех пор прятался?
Сив пела всю дорогу. Пятьдесят минут до крунубергского СИЗО. Гренс ни разу не открыл глаза. Двое впереди смотрели перед собой, мысленно находились в другом месте.
Они увидели их сразу, как только свернули на Бергсгатан.
Еще больше, чем в прошлый раз.
Тогдашние две сотни демонстрантов обернулись пятью сотнями.
Люди стояли лицом к зданию СИЗО, кричали хором, грозили плакатами, плевались, насмехались, время от времени швыряли булыжники в сторону подъезда. Несколько секунд — и один из толпы заметил приближающийся мотоцикл и две легковушки. Все побежали навстречу, взялись за руки и быстро окружили машины. Потом цепью легли на землю, мотоцикл и машины не могли двинуться ни вперед, ни назад. Молодой здоровяк обвел взглядом своих пассажиров, как бы ища поддержки, после чего схватил микрофон полицейской радиосвязи:
— Прошу подкрепления! Повторяю, прошу подкрепления!
Почти сразу из динамика послышалось:
— Количество противников?
— Несколько сотен! Демонстранты возле Крунуберга.
— Подкрепление будет с минуты на минуту.
— Есть опасность, что они попытаются освободить арестованного!
— Езжайте дальше. Езжайте дальше!
Фредрик видел людей вокруг машины. Слышал, что они кричат, видел надписи на плакатах, но не понимал. Что они здесь делают? Он их не знает. Зачем они используют его имя? Случившееся не имеет к ним никакого касательства. Это его схватка. Его кошмар. Большинство из них лежали на земле, прямо под ним. Рисковали жизнью. Ради чего? Знают ли они? Он их не просил. Они ничем не отличаются от репортеров, стоявших у его забора. Что те, что другие паразитируют на чужой беде. В данный момент на его собственной. Почему они так делают? Разве они потеряли единственную дочь? Разве застрелили другого человека? Эх, если б у него достало храбрости опустить стекло и спросить их, заставить посмотреть ему в глаза.
Они молча сидели в машине, окруженные, парализованные. Молодой здоровяк явно нервничал, тяжело дышал, размахивал руками, то отпуская ручной тормоз, то дергая рычаг коробки передач. Сундквист и Гренс не шевелились, будто не обращали внимания на происходящее, терпеливо ждали.