Он рывком распахнул дверь. Ручка маленькая, а лапы у него громадные, как и все тело, едва сумел ее зацепить.
А вот дальше все пошло наперекосяк.
Бернт Лунд завопил. Выкрикнул «гребаный вертухай», фальцетом, несколько раз. И принялся бить, зажав цепи в одной руке. Те, что под штанами и рубахой, которые соединяли наручники и ножные кандалы с железным поясом. Оке Андерссон не успел ни увидеть, ни сообразить, что к чему, тяжелые железные звенья разорвали ему лицо еще прежде, чем он упал на землю. В открытую дверь автобуса Лунд выпрыгнул наружу, снова несколько раз ударил по лицу, пока Андерссон не потерял сознание. Пинал в живот, в бедро, в пах. Пока долговязый охранник не замер без движения.
Вперед Ульрик Бернтфорс смотрел долго. Андерссон неплохо волтузил насильника. Лунд по-прежнему орал «гребаный вертухай», выносливый, сволочь. Бернтфорс ждал, но в конце концов забеспокоился: что-то Андерссон чересчур увлекся, хватит уже, если он сейчас не прекратит, все может кончиться скверно. Бернтфорс взялся за ручку двери, хотел вылезти, унять Андерссона и тут вдруг увидел рядом Лунда. Тот цепью разбил окно, ударил Бернтфорса по лицу, выволок наружу и продолжил избиение. Единственное, что Ульрик впоследствии мог вспомнить, были эти пронзительные вопли, а еще как Лунд стянул с него брюки, ударил его цепью по члену и заорал, что оттрахал бы обоих, не будь они такими большими, большие люди не заслуживают его любви, только маленькие задницы жаждут, только маленьким шлюхам дозволено чувствовать его внутри.
•
Сто восемьдесят шагов. От своей двери до железной калитки тюрьмы. Леннарт Оскарссон их считал. Как-то раз ему хватило ста шестидесяти одного. Рекорд. Это было несколько лет назад, он тогда много тренировался, вместе с заключенными в тюремном спортзале. Но тренировкам пришел конец, когда однажды утром там нашли труп: одного из долгосрочников забили до смерти, сколько зэков участвовали в расправе — неизвестно. По словам врача, били его гантелями и дисками от штанг, об этом свидетельствовали очевидные и легко распознаваемые следы. Разумеется, никто ничего не видел, никто ничего не знал, человека избивали смертным боем, он наверняка жутко кричал, угол с гантелями был залит кровью, и никто ничего не слышал, не видел и даже ни о чем не догадывался. Леннарт Оскарссон больше не мог ходить в спортзал, и не от страха, не такие они придурки, чтобы нарываться из-за инспектора на новый судебный процесс, он испытывал не страх, а омерзение, не мог находиться в помещении, где у одного из его подопечных отняли право на жизнь.
Он нажал на звонок в стене и стал ждать, когда его разглядят через маленькую камеру над головой и откликнутся через динамик. Стоя в ожидании, он обернулся назад, к дому, который только что покинул. Скользнул взглядом по окнам гостиной и спальни. Темно. Шторы опущены до половины. Не видно ни лиц, ни спин у телефонной полки.
— Да?
— Оскарссон.
— Проходи.
Калитка открылась, он вошел. Мимоходом взглянул на стены вокруг — два мира, и он мог ходить между ними. Следующая дверь. Он постучал в окно караульного помещения, помахал Бергу, тупице, с которым никогда не мог найти общий язык. Берг помахал в ответ и снова нажал на кнопку. Дверь зажужжала, он открыл ее. В коридоре пахло моющими средствами и чем-то еще.
День предстоял довольно унылый. Собрание части. Собрание отдела. Они все больше зарывались в лабиринты собраний, в бессмысленные решения о бессмысленных процедурах, застревали в структурах. Решение проблем требует острого ума и массы энергии, а пережевывание порядка собраний создавало надежность только через их повторение, но ничего не сохраняло.
Кофейный автомат сломался. Он пнул его ногой. Нашел в кармане две пятикроновые монетки, сунул в прорезь, взял из холодильника колу. Кофеин.
— Леннарт, доброе утро.
— Доброе утро, Нильс.
Нильс Рот, тюремный инспектор. Они одновременно пришли в Аспсос, одновременно продвинулись по службе. И у обоих было кое-что общее — беспокойство новичков, постепенно сменившееся рутинной ветеранской скучливостью. Сейчас они вместе вошли в конференц-зал с длинным столом, белой доской и графопроектором, как в любом другом учреждении.
— Доброе утро.
Все поздоровались. Восемь инспекторов и Арне Бертольссон, директор тюрьмы. Они расселись, некоторые с чашками кофе, они пили, а Леннарт на них смотрел.
— Где вы его взяли? — Он повернулся к Монссону.
— В автомате.
— Так ведь он сломан. Не работает.
— Недавно еще работал. Когда я там был.
Бертольссон раздраженно шикнул на них. Включил проектор. Тот загудел. Загудел, но ничего не показывал.
— Как же мне это надоело.
Бертольссон присел на корточки и принялся нажимать на все кнопки подряд. Леннарт смотрел на него, на своих коллег за столом. Восемь инспекторов службы исполнения наказаний. Его ближайшие коллеги. Люди, с которыми он каждый день проводил время на работе, никогда их не встречая. Кроме Нильса. Ни к кому из них он в гости не ходил, и они тоже у него не бывали. Кружка пива в городе, футбольный матч — но дома никогда. Можно ли вообще сказать, что они знали друг друга? Ровесники, внешне довольно похожи, вроде как таксисты. Бертольссон сдался:
— Да плевать. Черт с ним, с распорядком. Кто начнет?
Тишина. Все молчали. Густафссон пил кофе, Нильс что-то писал в блокноте, остальные тоже как воды в рот набрали. Кто-то поломал привычный распорядок, и теперь они сидели в полном замешательстве.
Леннарт откашлялся:
— Я могу начать.
Остальные облегченно вздохнули. Ну вот, хоть какой-то порядок.
Бертольссон кивнул ему.
— Я не раз уже талдычил об этом. Но я знаю, о чем говорю. Не забыли, что случилось с Салоненом? А? То-то же. И я не забыл. Черт побери, зэки из отделений общего режима шастают к киоску и спортзалу одновременно с моими. Вчера снова произошел инцидент. Не вмешайся Брандт и Перссон, все могло бы кончиться очень печально.
Скамья подсудимых. Ни звука. Черта с два, он на попятный не пойдет! Видел, что гантели делают с человеческим телом.
Пока говорил, Леннарт наблюдал за каждым из них. Дольше всего его взгляд задержался на единственной в зале женщине, Еве Бернард. Они и раньше здорово лаялись. Противная баба. Не понимает она тюремных законов и традиций, здешнего распорядка времени, неписаных законов, которые просто существуют и действуют.
Бертольссон заметил осуждающий взгляд Леннарта. Нет уж, обойдемся без препирательств, и он вмешался:
— Ты говоришь о координации?
— Да. Здесь не общество. Не реальность. Тюрьма находится за их пределами. Все здесь об этом знают. По крайней мере, должны знать.
Леннарт не сводил глаз с Евы Бернард. Бертольссон боится конфликта, но на сей раз ему не вывернуться. Не замять, черт возьми, проблему в очередной раз.
— Если какой-то недоумок из общего набрасывается на одного из моих, порядок летит к чертовой матери. Мы это уже проходили. Все рады, что насильника забили до смерти. — Он ткнул пальцем в сторону Евы. — Мерзавец, устроивший вчера заваруху, именно таков. Из вашего отделения.
Неприязнь была обоюдной. Ева Бернард не струсила. Нельзя не признать. Она не испугалась. Глаз не опустила, смотрела прямо на него. Некрасивая, глупая, но смелая.
— Если вы имеете в виду заключенного ноль двести сорок три, Линдгрена, так и говорите.
— Да, Линдгрена.
— Стиг Малосрочник Линдгрен — полная мразь. Когда ему так хочется. Когда не хочется, он примерный заключенный. Тихий, спокойный. Совершенно ничего не делает. Лежит у себя в камере, курит самокрутки. Не читает, телевизор не смотрит, просто убивает время. Отсидел уже двадцать семь лет. Сорок два приговора. Он из тех, что говорят на романи. Бузить начинает, только когда в отделение поступают новенькие и ему надо показать, кто тут на зоне самый бывалый. Иерархия. Иерархия и уважение.