Ах, как здорово быть католиком! Ах, как интересно слушать рассказы о невежественных черномазых дикарях и единственно истинной церкви! Правда же, отлично, восторженно спрашивает бабулю Род, а дедушка протягивает священнику полстакана виски и весело салютует своим стаканом. Род снова улыбается, обдумывает следующий вопрос, может, про смертный грех. Или про Пять Таинств.
За здравие Церкви! За миссионеров! За бабулин ужас! Пусть растет и процветает!
За удачу!
Род больше не глядит на бабулю, у нее на лице написано, что она понимает, конечно, конечно, она понимает.
Двадцать три
На Новый год с утра дедушка возлагает на алтарь буфета две дюжины бисквитных пирожных из «Эбингера». Он аккуратно раскладывает их на прямоугольной тарелке тонкого фарфора, которую достают лишь пару раз в год. Рядом ставит бутылку светлого сухого хереса «Христианские братья» и четыре изящных хрустальных фужера. Дедушка отступает, оглядывает композицию и говорит, что какой же Новый год без хереса и бисквитов, на что бабуля хмыкает — мол, старого дуралея только могила исправит. Говорит, разрази ее громом господь, в последний раз она позволяет дедушке выбрасывать деньги на эти хух-ры-мухры ирландской церкви. Можно подумать, его не обращали в истинную веру. Мать смутно довольна. Рода не одурачишь, однако он смотрит на деликатесы, допуская, что сегодня, может, и произойдет нечто приятное. Его не одурачишь.
Дедушка, свежевыбритый и благоухающий гамамелисом, темный галстук сияет чернотой на хрустящей накрахмаленной рубашке, надевает пиджак, шарф, пальто и берет фетровую шляпу. Говорит, что новогодние визиты не займут много времени — он лишь засвидетельствует почтение сестрам и тете Мэдди и вернется домой до часу дня, задолго до обеда, встретит тех, кто зайдет их поздравить, разопьет с ними стаканчик вина! Остальные безмолвно глядят на это воплощение поразительного самообмана. Фантастика. Его не одурачишь. Дедушка уходит.
На самом деле, Новый год начинается с того, что бабуля говорит матери, как готовить ветчину, как готовить стручковую фасоль, горох или шпинат, как делать, то, се и это, как делать вообще все на свете. Потому что мать не умеет ровным счетом ничего, ничего, ничего, только отваживать мужей и баловать детей. Род уходит в ванную и мирно дрочит.
Обеденные запахи с кухни, первое января продолжается. Это что, сладким картофелем в доме пахнет? На десерт будет желе, зеленое желе, а в клейкой прозрачности желе — кусочки ананаса. Воздух на улице хрустально чист, а следы недавнего снегопада обернулись твердым льдом. Из окна Род смотрит поверх крыш на огромные скрюченные на горизонте топливные цистерны электрической компании округа Кингз — может, взорвутся когда-нибудь? И все исчезнет, исчезнет в мгновение ока. Род косится на бисквиты и херес. Скоро вернется дедушка. Скоро будет обед. Обед съедят. А потом?
А потом в квартиру с непрерывным веселым потоком соседей, друзей и родственников явится праздник! Дедушке придется купить еще бисквитов и хереса! Бабуля станет добродушно ворчать, как поганые старые леди в кино, у которых золотое сердце!
Мать переодевается в приличное черно-золотистое полосатое платье, красится и надевает туфли на каблуках. Она прекрасна, и Род подходит к ней, обнимает, чувствует сквозь платье тепло ее тела, вдыхает слабый цветочный аромат духов. Бабуля спрашивает, кого мать собирается потрясти, разодевшись, как миллионерша с пятью сотнями. Как свинья у Пэдди. Как любимая лошадь Астора. Как ниггер на Рождество. Бабуля проверяет сервировку, пукает, сообщает матери, что стаканы должны стоять тут или там, или где-нибудь должно стоять что-нибудь. Роду на мгновение становится дурно. Приходит дедушка.
Обед не прошел и наполовину, все едят в гнетущей тишине, которая прерывается лишь бабулиными замечаниями, что ветчина слишком соленая, неужели мать не что-то, фасоль сырая, она ведь сказала матери, чтобы, сладкий картофель слишком сухой, она ведь предупреждала мать, что, — а затем бабуля неожиданно отвлекается от еды, которая вообще-то и свиньям в корм не годится, наверное, потому что матери не терпелось поскорее надеть свое платье с декольте, в котором она вылитая шлюха, о короткой юбке не говоря, о каблуках и ярко-красной помаде, стыд и срам, — и резко переключается на дедушку, спрашивает, как поживают его сестры-скупердяйки, а что, у тети Мэдди до сих пор золотуха, помилуй ее господи, старая склочница так и сидит в темноте при керосиновой лампе времен Наполеона, когда тот служил кадетом, центы экономит на счетах за электричество, и что, дедушке предложили перекусить, глоток вина выпить, хоть стакан холодной воды подали? Новогодний праздник хромает дальше.