Бабуля говорит, все священники и монашки, старые и сушеные, умеют читать мысли, она их ненавидит и боится, жалко, говорит, что ее дорогие родители не знали, какие страшные бывают священники, она не раз слыхала, будто многие на самом деле евреи, да, переодетые евреи, пользуются добропорядочными католичками. Бабуля в пятом классе ударила монахиню распоркой для окна, потому что увидела у нее багровый нимб или дымку над головой и поняла, что это вовсе не монахиня, а какой-то демон.
Бабуля не признаётся, однако довольна, что Роду нельзя ходить в приходскую школу, потому что его мать в разводе и теперь вечная грешница. Бабуля говорит, приходская школа не так хороша, как все говорят, вообще-то она девочкам подходит, но мальчишек превращает в онанистов, извращенцев и слюнтяев, они напяливают женскую одежду, и остаются такими на всю жизнь.
Бабулина старшая сестра померла от чахотки, а дедушка говорит — от подлости, вскоре после их с бабулей свадьбы. Злая женщина, старая дева, ледяная просто, в душе — холод могильный. На ее похоронах дедушка сидел рядом с какой-то седьмой водой на киселе, у них одежда еще воняла горелым торфом и навозом, а бабуля с родителями и подхалимом в рясе, старым и пьяным, все в соплях и слезах умоляли Иисуса принять любимое дитя Церкви в милосердные объятия. Картина — животик со смеху надорвешь. Дедушка говорит, он боялся, что старая перечница снесет крышку гроба и заорет про удобства. Стерва, и, как ни грустно, у бабули тоже есть ее черты, да, некоторые есть.
Например, бабуля никогда не желала счастья в браке родителям Рода, напротив — прокляла. Дедушка говорит, ему страшно неприятно рассказывать, но бабуля и впрямь прокляла собственную плоть и кровь, пожелала дочери, чтоб у нее в жизни ни дня счастливого не было. А сама не прочь была пофлиртовать с отцом Рода после свадьбы, готовила ему виски с содовой по воскресеньям, танцевала, как дура, как потаскушка, в ее-то возрасте, да еще перед матерью Рода, перед дедушкой, бесстыдство какое, и дурой себя выставляла перед Джимми Кенни или еще каким никчемным прихлебателем, говорила, что уведет красавчика, мол, пускай мать Рода держит ухо востро и вообще поосторожнее будет. А едва в семье начались трудности, отец Рода вдруг стал слюнявым пьяницей, ни единой приличной косточки во всем теле. То есть дедушка ничего хорошего не скажет о человеке, который спасовал перед ответственностью, но что правда, то правда, что правда, то правда.
Дедушка говорит, когда родился Род, мать это все прекратила, так что они с отцом могли ходить в кино, выпить с ровесниками или китайского рагу поесть где-нибудь поблизости, а все потому, что бабуля завела привычку бить Рода по лицу, когда он плакал или пачкался, или прыгал в кроватке, как детям, господи боже, и полагается, если он что угодно делал, только не спал. Никаких нежных шлепков — она же, ей-богу, со всего маху Роду по личику заезжала. Дедушка считал своим долгом об этом матери рассказывать, он так и не понял, чем дело кончилось. По сей день выслушивает нотации про супружеский долг и преданность. Обхохочешься, и он говорит, что уже много лет бабуле не муж, а она ему не жена. Бабуля говорит, надо было мать Рода пороть, когда та была маленькая, не позволять ей бабулю топтать, может, удержалась бы на хорошей работе кассиром в мясном у Трунца, не стала бы взбалмошной потаскухой, что бегает на Рай-бич, Бэр-Маунтин, Кони-Айленд и куда только можно с соседским отребьем, итальяшками, поляками, негодяями, они ведь даже не католики, не все. Зато любили выпивку, и девчонки в юбках, которые ничего не прикрывают, ничем не хуже матери.
Бабуля вечно твердила, что боготворит землю, по которой ступали ее родители, но, если дедушку спросите, это скорее страх, чем поклонение, два старых религиозных фанатика совсем до ручки дошли, они уже не верили, что их духовники — настоящие священники, потому что те слишком мягко их наказывали, но, боже всемогущий, как эти двое могли согрешить? Они же едва живые оба! Так старуха начала пол в церкви лизать, ползла по проходу на четвереньках к алтарю, била себя по животу и стонала, а старик вроде как в туалет не ходил, все в себе держал, а потом давай по полу кататься от боли, ничем не лучше трясунов, смотреть тошно. Спасибо господу, что забрал их к себе, никакой бог такого безобразия не вытерпит.
Несколько лет после смерти стариков бабуля пряталась под столом, или в ванной, или в чулане, если на подоконник садилась птица, но дедушка по сей день понятия не имеет, зачем. Еще изводила себя после исповеди, мол, не во всех грехах покаялась, или рассказывала, сколько раз согрешила, или насколько серьезно, или сколько раз думала согрешить, и еще, и еще, часами, невыносимо слушать. Она думала, ее насмерть разразит гром небесный у алтаря, или язык во рту весь распухнет, как шарик надувной, и почернеет, только его коснется облатка. Наконец, ей от одной мысли о Теле Христовом становилось дурно, и она сказала, что когда ее тошнит — это бог ей шлет предупреждение, и то же самое с птицами, они садятся на подоконник, когда им вздумается, и, ей-богу, дедушка совсем запутался, но бабуля перестала ходить на мессу, и, да простит его господь бог, у него прямо камень с души свалился.