его попытка уговорить мать украсть пригоршню монет из бабулиной сумочки, о которой мать ему рассказала;
возбуждение при мысли о жене — гипсовой святой размалеванной профурсетки в монашеском облачении и на каблуках;
некоторые давние отношения между ним и бабулей, случайные и неслучайные, физические и словесные;
неловкость, что он испытывает, вспоминая дружеские визиты в замечательный дом к замечательной Кэйти в Джерси, где у ее замечательного мужа, инвалида и пьяницы, всегда под рукой имелся замечательно неиссякаемый запас джина и виски;
призрак смерти, что ужасает его, раскупоривает ему мочевой пузырь и кишки, когда он проваливается в пьяное небытие;
его грубое замечание при матери Рода и бабуле насчет бурой выцветшей фотографии молодой женщины, что ушла в монахини, замечание, по сути сводившееся к вульгарному сравнению большой груди женщины и нимба святых с церковных открыток;
бабулино заявление, что ее старомодные туфли, которыми она дорожит, по ее словам, как памятью об идиллическом девичестве, стоят больше, чем он за всю свою жизнь заработает;
его предательское подтверждение, данное бабуле в обмен на кварту «Кинзи серебряная марка», что два материных красивых твидовых костюма и впрямь кому-то отданы;
память о том, что ему никогда не разрешали спускаться в подвальную кладовку без дедушки;
его грубые вульгарные замечания при виде явно еврейских фамилий в некрологах, бабуле на радость;
обиды, которых он натерпелся от мистера Свенсена, время от времени выполняя для него кое-какую работу и получая за нее между четвертаком и полтинником;
его страх перед итальянцами с ножами и неграми с бритвами;
материн испуг, когда он наврал, что бабуля прочла на чаинках его раннюю смерть.
Но Род не сможет простить отца, ибо отцовские тайные обиды глубже явных. Род видит лишь то, что способен видеть.
Сорок три
Род знает: если бабуля когда-нибудь как-то покалечится… то есть, если бабуля случайно поранится, изувечится, повредит руку или ногу, уколется, получит ссадину или порежется… если из-за ужасного, невероятного несчастного случая у нее пойдет кровь, или появятся ушибы, синяки или рубцы… Род и думать не хочет, что с ним будет, ибо единственной и безусловной причиной бабулиных злоключений или увечий непременно станет он сам.
Если бабуля покалечится где-нибудь высоко в горах, на далеком Эвересте, причиной окажется Род. Вернувшись в старые добрые Соединенные Штаты Америки, встав с постели после ужасных терзаний, терзаний почти невыносимых благодаря соседству макаронников, мексов, китаез и венгеров, а может, прибавляет бабуля хмуро, и пары ниггеров, которыми битком была набита эта скандинючая бойня, которую им хватает стыда называть больницей, встав на ноги, бабуля наверняка так отколошматит Рода, что позеленевшие кривые зубы затрещат у него меж отвисшими слюнявыми губами, а из бледно-голубых глаз хлынет кровь. Она может покалечиться где угодно. Может, на… крыше. Благоуханной летней ночью.
Бабуля на крыше, очень теплая ночь, середина лета, небо усыпано звездами, вроде она одна… нет. Не одна. Еще мать и, да, дедушка. И Род, конечно, тоже. Вчетвером они сидят в удушливой жаре под звездами, а на горизонте, где Кони-Айленд, мигают красно-белые огни громадных цистерн с топливом. Если они когда-нибудь взорвутся, все отправятся к праотцам. Не только Род. Ему нравится об этом вспоминать.
Бабуля говорит, что кто-то болван, а кто-то задавака, кто-то у нее иммигрант, пытается выдать себя за настоящего американца, а еще кто-то — шлюха бессовестная, хотя из трясунов, бап тистка, с Библией под мышкой, и все пальто в медальонах из воскресной школы. Струится звездный свет, давит жара.
На крыше стоит… карточный столик, на нем — кувшин с пивом, стаканы, тарелка соленых крекеров. Пачка «Лаки-Страйков». Дедушка говорит, что ласковый теленок двух маток что-то там, будет и на нашей улице праздник — тогда потанцуем. Три кухонных стула, Род сидит еще на чем-то, на крыше, хранящей тепло солнца, что… Мать говорит, что младший, кажется, похож на нее, но и на него, того, который… Бабуля отвечает, что не поймешь, кто кому и кем приходится в этой семейке идиотов, с их больной зараженной кровью, полукровки, выродки, и если кого интересует бабулино мнение, так их всех надо отправить в сумасшедший дом. На столе пепельница. Дедушка затягивается, лицо на мгновение смутно краснеет. Он говорит, что с тех пор, как он стал детективом первой степени, им ничто не поможет, ей, по крайней мере, ее подбородком хоть сыр режь, господи прости, зазнается и нос задирает, а бабуля говорит, на ее мать больно смотреть, лохмотья меховые носит, ей-богу, всякий раз в дождь все соседские кошки с собаками бегут поздороваться, конечно, от такого зрелища и святой к бутылке присосется, на господней земле нет ничего ужаснее нищей ирландской грязнули, у которой в кармане завалялась пара медяков, господи боже, да это ж наверняка незаконно.