Некоторое время все в замешательстве топчутся на кухне, потом мать накрывает на стол, бабуля, пошмыгивая носом, жарит мясо с луком, как всегда, подходит время ужина, который все поглощают, завершив обрывками кислой беседы. Как ни поразительно, о поразительном непослушании Рода не упоминают, и наказывать его бабуля вроде не собирается. Напротив, когда нужно, она говорит с Родом, явно смягчая свой обычный тон.
Неужели самоуверенность Рода как-то утихомирила бабулины надругательства и пренебрежение, глумление и оскорбления?
Нет. Род знает. Нет.
Наутро бабуля спрашивает, не хочет ли Род яичницу на завтрак — неслыханное предложение. Он ничем не выдает удивления и буднично отвечает, что яичница — это отлично. Матери с дедушкой бабуля яичницу не предлагает, а они старательно делают вид, что не заметили. Вся сцена дико хрупка и ненормальна.
По дороге в школу Род все обдумывает и — легко, совсем легко — приходит к выводу, к убеждению даже, что бабуля непременно устроит так, чтобы мятеж был подавлен чем-то невиданным: она не хочет, чтобы Род забыл, чтобы притупилось воспоминание о бунте. Она хочет, чтобы память об этом никогда не потеряла живости, хочет, чтобы он с кристальной ясностью запомнил, как сказал ей «нет».
Нет. Бабуле. Нет. Род сказал бабуле нет\
Род вспоминает улыбку, которой бабуля одарила его, подав яичницу, улыбку, столь тщательно продуманную, дабы скрыть злобу и жестокость, что злобу и жестокость источала сама ее фальшивая обертка. Но Род знает, что он один ее раскусил, мать с дедушкой по глупости увидели только вроде как признак улучшения — чего? Всего.
Ха-ха, говорит Род. И еще раз — ха-ха. Хуй-ня, говорит он.
Он идет в школу, шаркает, тащится и тянет время, он знает, лучше не стало, но что-то изменилось. И еще знает: бабуля готовит Роду нечто такое, что, быть может, даже ее саму изумит кропотливой мелочной жестокостью. Он отвечает на безусловно нависшую угрозу, опрокинув переполненный зловонный мусорный бак и заявив — гнилые зубы стиснуты, осколки сумеречной души уже не склеить, — что видал бабулю в гробу и в белых тапочках.
Сорок восемь
После чудовищного «нет» проходит несколько недель, и хотя бабуля по-прежнему оскорбляет, лупит и порет Рода, ничего из ряда вон выходящего в ее экзекуциях нет, ничего такого, за что, по мнению Рода, бог смог бы навеки упечь бабулю в камеру пыток, а потом отправить жариться в аду, с головы до ног покрыв вечно пылающими тараканами. Род презирает и боится бабулиной тайной темной силы, как никогда раньше, однако на невнятном лице изображает умудренное равнодушие либо горькое ледяное пренебрежение. Бабуля время от времени срывает эти неадекватные маски посредством внезапных подзатыльников или тычков под ребра. Она качает головой и говорит, что он не кто иной, как поротый засранец.
Холодный день, Род сталкивается с отцом, тот уже здорово набрался, на физиономии, от скулы до волос синяк, необыкновенно красочный, тошнотворно оранжевый, красный, синий и лиловый. Отец стоит на углу, во рту торчит подмокшая «Сигаро ди Нобиль», еле тлеет, руки в драных карманах черного с прозеленью пальто. Рода подмывает толкнуть отца в канаву, прыгнуть сверху, заорать, но отец улыбается, подмигивает, и Род замирает в тупом отчаянии. Отец обнимает его за плечи, они идут по улице, заходят в кафе-мороженое Хеллберга, где отец каждое утро подметает и моет полы за чашку кофе, плюшку и четвертак. Он говорит, что за черт, кто-то же должен делать ниггерскую работу, а бедняки не выбирают, не везет так не везет. Отец облокачивается на стойку, шепчет что-то старому Хеллбергу, поворачивается к Роду, и они идут в дальний зал.
За столиком у музыкального автомата пьют колу две пятнадцатилетние девчонки в мягких розовых пуловерах, белые воротнички блузок так свежи и скромны на розовом, что Роду охота вмазать девчонкам по мордасам. Род с отцом садятся, девчонки в упор их рассматривают, потом переглядываются, театрально округлив глаза, и хихикают, прикрывая рты ладошками. Интересно, думает Род, что будет, если подойти и поссать этим сукам заносчивым в кока-колу.