Следом за этим Мара сталкивает ослепшую Виолену в яму, где та должна погибнуть. Она скрывает от мужа случившееся. Это происходит за сценой.
В последнем акте возвращается отец. Он несет тело умирающей Виолены. Все нити повествования сходятся. Жак узнает о невинности Виолены. Все — о злодействе Мары. Святость жертвы Виолены обретает вселенскую меру: «Король на троне, Папа в Риме», Святая Пастушка из Орлеана воодушевляет народ; центр мира восстановлен, ибо он — там, где приносится добровольная жертва. Исцеленный Пьер де Краон завершает собор первомученицы Юстиции, для которого в Прологе Виолена пожертвовала кольцо, подаренное ей женихом. Но реальная ее жертва иная: она сама становится «новой Юстицией», новым воплощением христианской Справедливости. Виолена умирает под звуки «Ангелуса», колокольного звона, напоминающего о Благовещении. Последние слова пьесы — ангельское великое славословие на Рождество. «Слава в вышних Богу и на земле мир…»
Самая парадоксальная тема пьесы связана с Марой. В первоначальном замысле Клоделя Мара воплощает собой землю, алчную и равнодушную ко всему «кроме необходимости продолжать род»; ее грубость оправдана, она, говорит Клодель, «благословенна в своем проклятии, как Агарь». Виолена противостоит ей как Небо Земле. И как Жертвенность — Себялюбию, в котором Клодель видит свое промыслительное достоинство: «Эгоизм, вес (или: тяжесть, гиря, poids), необходимый для равновесия целого.» Ход действия, однако, толкает к тому, чтобы увидеть в сестрах тень другой древней пары: Авеля и Каина. Но Мара в финале прощена и оправдана, не принося при этом раскаяния. Больше того: Виолена благодарит ее за то, что это она–одна из всех — верила в нее. В конце концов, свирепая вера Мары: абсолютный отказ принять смерть своего младенца и неосуществимость чуда — и вынудила его совершиться, ее дерзость стала тем, что «позволяет причине стать причиной». Клодель считает собственный драматургический сюжет иллюстрацией к важнейшему для него евангельскому стиху: «Царство небесное силой берется». Храм, в который принесла свою жертву Виолена, посвящен Юстиции: видимо, таков в мысли Клоделя образ христианской Справедливости. Злодей здесь не несет воздаяния, как это было бы в волшебной сказке; оказывается, что он служил орудием в общей экономии спасения, был необходимой составной в событии жертвы, едва ли не движущей его силой. Переводчик должен сознаться, что эта идея Справедливости остается для него странной. Пушкинское прощение злодеек–сестер в конце «Сказки о Царе Салтане»:
Царь для радости такой
Отпустил всех трех домой. —
такого сопротивления не вызывает. Может быть, потому, что прощение реально там, где есть несомненная вина, которую никто не трактует как невольное содействие благу. И, следовательно, совершает его Милость, а не Справедливость, пусть и самая парадоксальная.
Нужно отметить, что «оправдание Мары», своего рода «апофеоз Мары» — тема, возникшая только в последней версии пьесы (см. прим. 4).
Тема Призвания к Жертве — главная тема пьесы; ее воплощает послушная призванию Виолена. Вдохновенный гимн Жертве как смыслу, как «правильному распоряжению» собственной жизнью произносит в финале Отец, Анн Веркор:
Разве назначение жизни — жить? разве ноги детей Божиих прибиты к этой убогой земле?
Не жить, но умереть! и не только вытесать крест, но взойти на него и отдать все, что у нас есть, — отдать улыбаясь!
В этом радость, в этом свобода, в этом благодать, в этом бессмертная юность!
Справедливость и Суд — другая ведущая тема. Участники клоделевского действия, по примеру Иова, видят себя перед Богом не только подсудимыми, но и истцами (ср. реплики Анн Веркор и Виолены: «Я хочу оставить Его моим должником » говорит Анн; «Ты требуешь, чтобы ясовершила суд над самим Богом «, говорит Виолена). Дерзость веры–не то, что пугает Клоделя. Им движет, по его словам, «то же яростное сопротивление смерти, сомнению и отчаянию». Он напоминает о «вере, которая воздвигала храмы и святых». Тема строительства храма в «Извещении» — часть постоянной мысли Клоделя: символику христианского храма он обдумывает и воспевает в стихах (L'Architecte) и в историко–богословской прозе. Его размышления о храмовом зодчестве, величайшем выражении христианской цивилизации, переданы Пьеру де Краону и его Подмастерью. Похожее переживание храма как самого универсального символа человечества можно встретить у Мандельштама, и в его ранних архитектурных стихах, и в поздних: