Юст остро ощущал сиюминутную ситуацию в классе, знал, когда нагрузку следует сменить разгрузкой, предъявлял чаще всего высокие требования, но не перегибал палку, не отделял лучших учеников от тех, кто не так быстро усваивал материал.
Да, Юст и его работа очень меня заинтересовали.
Не стану скрывать, иной раз меня пугали его решительные воспитательные методы. Однажды случилось вот что. Долговязый Ромайзель, один из трудных в классе, ленивый и тупой парень, должен был отвечать, пользуясь исторической картой. Но он стоял у карты молча, нагнув голову, словно собирался поднять на рога потенциального противника.
Юст выждал минуту-другую. Ромайзель молчал. Весь класс тоже молчал. Должен сознаться, мне стало жарко от возникшей в классе напряженности.
Ясно было, что ждать ответа — значит терять время, это ничего не даст. Ход урока нарушен, восстановить его будет нелегко.
Но Юст спокойно смотрел на Ромайзеля и ждал.
Спустя некоторое время он сказал:
— Садись.
Ромайзель недоверчиво поглядел на учителя, потоптался и пошел на место. Юст вызвал другого ученика. Я был уверен, что этот наверняка справится с вопросом, я его хорошо знал, это был Виктор Шульц. Юст получил умный, обстоятельный ответ.
Так что же, этим дело и кончилось? Ромайзель отделался легким испугом?
Урок продолжался, словно затянувшейся паузы с Ромайзелем и не было. Но в конце урока Юст подошел к парню и сказал:
— Встань, Ромайзель!
Ромайзель поднялся — высокий, сильный парень, ростом чуть ниже Юста. Юст внимательно и задумчиво разглядывал его.
Я видел лицо Юста — ни тени иронии, ни тени насмешки или чего-нибудь подобного. Он очень спокойно сказал:
— Я давно уже раздумываю: бестолков ты или ленив? Сойдемся вот на чем: лень довела тебя до бестолковости. Сомневаюсь, что нам удастся тут что-нибудь изменить.
Юст отвернулся и не спеша зашагал к своему столу. А Ромайзель как-то нерешительно сел.
В этот же миг прозвенел звонок, словно Юст все точно рассчитал.
Я не удержался, чтобы не упрекнуть Юста, что с Ромайзелем он перегнул палку.
— Вы окончательно списали мальчишку.
— Но я в самом деле считаю, что из Ромайзеля ничего путного не получится, — сказал Юст.
— Еще рано делать подобный вывод.
— Я много внимания уделил парню. Его воспитание, видимо, шло вкривь и вкось. Да и сейчас дело обстоит не лучше. Вы знакомы с его родителями?
— Нельзя подходить к нему с чересчур высокими мерками. Здесь у вас нет такого выбора, как в прежней школе. Вы торопитесь с заключением. Кому от этого польза?
— Я привык высказывать свое мнение, — возразил Юст, — и терпеть не могу неискренности. Лучше откровенный спор учителей, чем их спокойствие, скрывающее противоречия.
— Но сейчас мы говорим не об учителях и о каких-то противоречиях, мы говорим об ученике, о Ромайзеле, — взволнованно сказал я.
— Ну да, о Ромайзеле, — сказал Юст вполне миролюбиво, — его я не выпущу из поля зрения. Да и не собирался, собственно говоря.
Мы стояли в коридоре у окна. Внизу, у опорного столба забора, задумчиво жевал бутерброд объект нашего разговора, Ромайзель. Широкой спиной он ритмично раскачивал столб, можно было не сомневаться, что с его силищей он быстро его раскачает и забор рухнет.
— Спущусь-ка я и спасу забор, — сказал Юст.
— Лучше уж мне спуститься, — возразил я.
Не знаю, понял ли он тогда, что я стремлюсь ему помочь. Думаю, вряд ли. Он сделал вид, будто ничего не заметил, умел держать себя в руках.
Еще до того, как в мае случилась вся эта история с заявлением, у нас был учительский бал на масленицу, в первый день зимних каникул, о нем я уже упоминал. Юст познакомился там с Эвой, а я чуть не приревновал ее.
На этот раз Юст был в темно-синем свободном пиджаке, светлых брюках и с черной, в белый горошек, бабочкой. Опять, стало быть, достаточно крикливо одетый. Он, думается мне, слишком серьезно отнесся к нашему «балу», все остальные, кроме Эвы, отнеслись к нему проще.
Юст подошел к нашему столику. Да и к кому же было ему сесть? На таких праздниках все рассаживаются за столы уже привычными компаниями. Женатые занимают свои постоянные столики, и у тех, кто не успел еще связать себя узами Гименея, тоже есть свои места.
Косвенное задание Карла Штребелова сделало меня наставником Юста, его близким знакомым против собственной воли. Но к этому времени взаимное раздражение переходило уже во взаимное расположение, я даже думаю, что то были зачатки дружбы, хотя со стороны их еще нельзя было заметить. Да и не нужно, считал я: я всегда против того, чтобы выставлять напоказ как дружеские чувства, так и другие эмоции.