Звезды сверкали низко-низко, над самыми горами и морем.
В тот вечер, когда мы прочли извещение в газете, мы впервые, глядя на них, не испытали радости.
II
Приехали мы домой уже во второй половине дня, последнего дня августа, а вечером я отправился к Карлу Штребелову.
— Что случилось с Манфредом Юстом? — спросил я, поздоровавшись.
Карл пригласил меня сесть. А сам поднялся из-за письменного стола, выйдя при этом из освещенного круга. На столе я увидел лист бумаги — надо думать, его речь на открытие нового учебного года, которую он произнесет послезавтра. Мы сидели с ним в старомодных добротных креслах, с которыми, как ни настаивала на том его жена, он не желал расставаться. Ей хотелось приобрести новый гарнитур, стыдно ведь держать в доме такое старье, считала она. Но стыдиться ей было нечего, кресла были удобными и мягкими.
— Так ты уже слышал об этом? — удивился Карл.
— Мы прочли в газете, еще в Гагре.
— А, — сказал он, — да, конечно, вполне возможно.
— От чего он скончался? — спросил я нетерпеливо.
— Избыточная доза лекарства, — сухо ответил Карл Штребелов.
Я подумал, что ослышался.
— Лекарства?
— Да, избыточная доза. Слишком много проглотил за один прием.
— Значит, он покончил жизнь самоубийством?
— Не так громко, — попросил Карл, — дети еще не спят. Юст не оставил прощального письма. Ни строчки, ни какого-либо объяснения, которое подтверждало бы это.
— А отчего он принял лекарство? Разве он был болен? Я всегда считал, что Манфред — здоровяк. Он же не болел. Нет, быть того не может.
— Да, он был болен.
— И все-таки почему он убил себя? — спросил я. — От меня, Карл, тебе незачем скрывать причину.
— Я ничего не могу сказать тебе другого. Ничего еще не ясно.
— А если бы он оставил письмо?
— Тогда все было бы известно, — ответил он с досадой.
— Но, Карл, проведено же расследование, иначе ведь нельзя.
— Разумеется, дело расследовали. И все-таки никаких доказательств самоубийства не имеется.
— Ошибка, стало быть? Несчастный случай?
— Да, так мы и предполагаем.
Я уставился на пеструю скатерть — какие-то на ней вытканы узоры — и покачал головой.
— Но почему ты думаешь, что это самоубийство? Кстати, и еще кое-кто так думает, — сказал Штребелов.
В его вопросе слышалась горечь, подтверждавшая в моих глазах тот факт, что и он думал о самоубийстве. Внезапно я понял: он же рад, что нет тому доказательств.
— Стало быть, — сказал я, с трудом сдерживая волнение, — нам можно успокоиться — трагический случай. Перейдем к очередным делам, до этого факта нам дела нет. Несчастный случай. Увы, еще часто бывает. Весьма огорчительно.
Штребелов, надеялся я, резко одернет меня. Но он сказал только:
— Да, так я сохраню добрую память о моем коллеге Манфреде Юсте. Все мы сохраним ее. Нам не придется стыдиться, что учитель нашей школы таким образом признал свою несостоятельность. Прояви он подобного рода несостоятельность, ему не было бы никакого оправдания.
— Тем самым, стало быть, мы с этим делом покончили, — со злостью сказал я.
— Да, в главном вопросе — с этим делом покончено. Покончено.
— Но я не успокоюсь. Нет, такое объяснение меня не успокаивает. Самоубийство не доказано, но и несчастный случай тоже не доказан. Юст же наш товарищ. Два года жил и работал с нами. Что мы о нем знали? Что его угнетало? Может, мы оставили его в тяжелую минуту? Может, он попал в отчаянное положение? Может, страдал от одиночества?
— Ты-то его хорошо знал, — жестко ответил Штребелов, — кто, как не ты, мог заметить первые признаки неблагополучия, если твои догадки верны. Ты был наставником, да еще образцовым. Во всяком случае, так выглядело со стороны. Чего же ты хочешь? Задним числом займешься самобичеванием? Дешевый прием. Для меня обязательна принятая версия. Для всех в нашей школе она обязательна.
Да, удар сильный, но я не сдавался.
— Ты не вдумался глубоко в суть происшедшего, — сказал я. — О худшем варианте ты не желал думать.
— Так-то ты меня знаешь, — с горечью ответил Карл. — Я думал о нем, все взвешивал. Ночи напролет не находил покоя. Теперь принята определенная версия, о которой я тебе сказал. К счастью, и это я хочу подчеркнуть, все объясняется именно так.
Мы помолчали. Я бы охотно глотнул сейчас чего-нибудь, шнапса или водки.
— Тебя я понимаю, — сказал Карл, — я уже почти месяц мучаюсь. Для тебя же извещение в газете было громом среди ясного неба. И никаких объяснений. А теперь ты их получил, но таких объяснений ты не ждал. Похоронили его в Берлине. Так хотел его отец.