Ну, вот видишь, дорогая Анна, какой я умненький. Я попросту приглашу их обоих к себе, открою бутылку вина, а то и водки и выложу им без обиняков мои взгляды на них и на их работу. Они, понятно, со слезами бросятся мне на шею, и все будет в полном порядке. Мы создадим из нашей школы этакое образцовое педагогическое захолустье.
Мечты.
А я все пишу и пишу. Не сердись, это мое любимое занятие здесь, в изгнании. Лучше разве целый день смотреть телевизор? Радио тоже не будешь долго слушать. А читать? У меня сейчас не то настроение, слишком я занят собственной судьбой, чтобы меня могла захватить чья-то вымышленная. Мне хочется поболтать с тобой и хоть немного отвлечься от проклятой неопределенности.
Прочти или не читай все письмо. К счастью, читать письмо в сто раз быстрее, чем писать.
Теперь я надпишу конверт, еще раз поблагодарю тебя за милые, лаконичные строки, из коих я узнал, что у тебя полно дел, заклею конверт и отправлюсь на вокзал, где меня ждут почтовые ящики с указателями направлений.
Под вечер займусь с ребятишками Иоахима, сооружу им дракона и каких-нибудь чудовищ, я это отлично умею делать. Вечером мы с Иоахимом поболтаем обо всем на свете и только одной темы будем тщательно избегать — разговора об истинной цели моего пребывания здесь.
Времена моего неведения миновали.
А когда настанет поздний час, я приму снотворное и, надо надеяться, засну.
Будь здорова,
твой Манфред.
P. S. Мне кажется, к этому письму необходимо дополнение. Я его все-таки не заклеил сразу же и не отнес на вокзал, я его еще раз прочел вечером, и мое ощущение, что письмо выражает какую-то для меня опасную позицию, подтвердилось. Вот я и пишу дополнение.
Ничего не собираюсь зачеркивать из написанного выше, все остается как есть и передает мои мысли и мои заботы. Но кое-чего существенного в письме недостает. Недостает моего отрицания той схематичной узости, которая характерна для Штребелова, которую он, сознательно или бессознательно, всеми силами осуществляет на практике. А это затрудняет развитие, наносит нашей педагогике вред.
Я ненавижу эту «штребеловщину», самого Штребелова я нисколько не ненавижу. Я пытался и буду пытаться снова и снова разъяснять себе и другим методы Штребелова. Но разъяснять — не значит извинять. Ну вот, я опять попался. Как можно с этих позиций бороться с порядками, которые ты отвергаешь! Быть может, мое состояние сейчас, мои особые обстоятельства делают меня снисходительным. А где в таком случае начинается безразличие?
Но мы не вправе быть снисходительными, дело ведь не в нас, не в нашем благополучии или неблагополучии, дело в детях и молодежи, за которых мы несем ответственность.
Однажды Штребелов присутствовал у меня на уроке. Было это весной, причины его внезапного посещения я не знал. Я давал урок государствоведения и подготовился по плану, но в тот день собирался затронуть и актуальную политическую проблему. Одна из западных телекомпаний показывала тогда серию научно-фантастических передач, которые могли произвести впечатление на молодежь и увлечь за собой. В фильме были хитроумно отобраны проблемы будущего, поставлены острые вопросы, что обеспечивало интерес к передачам. Я знал, что серия обсуждается и нашими ребятами, что они напоминают друг другу об очередных передачах.
В основе фильма лежала человеконенавистническая философия, человечеству рисовали мрачные перспективы, человека полностью закабаляла техника, что в свою очередь использовал сверхчеловек, хладнокровно распоряжаясь судьбами людей на планете. Подавалась эта идея подспудно, была ловко завуалирована.
На том уроке, стало быть, когда у меня сидел Штребелов, я попытался косвенно поспорить с этой передачей, и ребята сразу поняли, о чем идет речь. Признаю, обсуждая не значащуюся в плане урока тему, я отошел от плана.
На перемене ребята, окружив меня, еще долго спорили, и я не заметил, как Штребелов ушел.
На следующий день я заглянул к нему, извинился, что накануне не поговорил с ним после окончания урока. Он не слишком любезно ответил, что все равно собирался вызвать меня, критические замечания по уроку он ни в коем случае не высказал бы мне перед учениками.