в неправильном направлении. Нам нужно единство». Для меня это был легкий шок — приехать из Африки и обнаружить, что коммунистические профсоюзы расценивались рабочими, борющимися за свои права, как реакционные и репрессивные; однако в этом имелась определенная толика истины.
Реакция, направленная против коммунистических профсоюзов, обращалась и на все прочие профсоюзы. Группы вроде «Рабочей власти» и «Непрерывной борьбы» позиционировали себя как альтернативу и профсоюзам, и массовым партиям. Вместе с Романо Мадера, который тогда был студентом, но также политическим работником и сторонником Грамши (большая редкость для внепарламентских левых), мы начали искать пути, как соотнести стратегию Грамши с рабочим движением.
Именно так впервые появилась идея об autonomia, об интеллектуальной автономии рабочего класса. Создание этой концепции ныне обычно приписывают Антонио Негри. Но на самом деле она берет свое начало в интерпретации Грамши, предложенной в начале 70 х «Группой Грамши», основателями которой были Мадера, Пассерини и я. Мы полагали своим главным вкладом в рабочее движение не создание замены для профсоюзов или партий, но помощь — со стороны студентов и интеллектуалов — авангарду рабочего класса в укреплении его автономии — autonomia operaia — через понимание более широких процессов, национальных и глобальных, в рамках которых протекает его борьба. Если пользоваться терминологией Грамши, речь шла о формировании органичных интеллектуалов борющегося рабочего класса. С этой целью мы создали «Collettivi Politici Operai» (CPOS), ставшие известными как «Area dell’Autonomia». После того как эти коллективы разработали бы собственные автономные практики, «Группа Грамши» считалась бы выполнившей свою функцию и была бы распущена. Когда она действительно была распущена осенью 1973 г., на сцену выступил Негри и направил CPOS и «Area dell’Autonomia» в авантюристическом направлении, далеком от того, которое планировалось изначально.
ДХ: Имеются ли какие нибудь общие уроки, которые вы вынесли из африканской национально-освободительной борьбы и борьбы итальянского рабочего класса?
ДА: Общим для этих двух случаев является то, что я имел очень хорошие отношения с обоими движениями в целом. Меня спрашивали, на каком основании я принимаю участие в их борьбе. Моя позиция была такова: «Я не собираюсь говорить вам, что вы должны делать, поскольку вы знаете свою ситуацию гораздо лучше, чем когда нибудь узнаю ее я. Но я нахожусь в лучшей позиции для понимания широкого контекста, в котором эта ситуация развертывается. Таким образом, мы можем произвести обмен: вы рассказываете мне о своей ситуации, а я скажу вам, как она соотносится с более широким контекстом, в котором вы действуете и который вы не можете видеть или видите его лишь частично». Это всегда было основанием для прекрасных отношений как с национально-освободительными движениями в Африке, так и с итальянскими рабочими. Мои статьи 1972 г. о кризисе капитализма возникли именно в результате подобного обмена. Рабочим говорили: «Сейчас экономический кризис; мы должны сидеть тихо. Если мы продолжим борьбу, рабочие места переместят куда нибудь еще». Поэтому рабочие поставили перед нами вопросы: «Действительно ли у нас кризис? И если да, то каковы его последствия? И должны ли мы в связи с ним сидеть тихо?». Статьи, составившие работу «К теории кризиса капитализма», были написаны в рамках этой частной проблематики, очерченных самими рабочими, которые говорили: «Расскажи нам об окружающем мире и о том, чего нам следует ожидать». Отправная точка статей была такова: «Послушайте: кризисы случаются вне зависимости от того, ведете вы борьбу или нет. Они не являются производными от рабочих выступлений или „ошибками“ в экономическом менеджменте, но фундаментальны для действий самого накопления капитала». Такова была исходная ориентировка. Она была составлена в самом начале кризиса, еще до того, как само его существование получило широкое признание. Она стала важной для меня как модель, которую я использовал в течение многих лет для мониторинга ситуации. С этой точки зрения она была весьма эффективной.
Мы еще вернемся к теории кризисов капитализма, но я хочу сперва спросить вас о вашей работе в Калабрии. В 1973 г., когда рабочее движение в конце концов пошло на спад, вы приняли предложение занять место преподавателя в Козенце. Одной из привлекательных сторон работы в Калабрии была возможность продолжить на новом месте мои исследования о трудовых ресурсах. В Родезии я уже наблюдал, как африканцы были полностью пролетаризированы (или, если быть более точным, как они осознали то, что стали полностью пролетаризированы) — и это привело к борьбе за зарплату, достаточную для жизни в городских условиях. Иными словами, сказки типа «Мы одинокие мужчины, наши семьи продолжают жить крестьянской жизнью в деревнях», ушли в прошлое после того, как им пришлось действительно жить в городах. Я указывал на это в «Трудовых ресурсах в исторической перспективе». В Италии это стало даже очевиднее, ибо там была такая вот загадка: в 50 х и начале 60 х мигранты с Юга завозились в северные промышленные регионы как штрейкбрехеры, но уже к середине (особенно — в конце) 60 х они составили авангард классовой борьбы (каковой опыт типичен для мигрантов). Когда я сформировал рабочую исследовательскую группу, я дал им почитать работы социальных антропологов по Африке, в частности по миграции, после чего мы произвели анализ трудовых ресурсов из Калабрии. Вопрос стоял так: что создало условия для этой миграции? И где ее пределы — если принять во внимание, что в определенный момент мигранты превратились из послушной рабочей силы, которая могла использоваться для подрыва переговорных позиций северного рабочего класса, в воинственный авангард?