Полковник опять было запыхтел, но увидев сухость Касьяна, стал по-военному отвечать (... вот так-то лучше!), но с последнего вопроса. Группа крови у неё была редкая - четвертая и резус отрицательный. Тут же ответ на ваш предпоследний вопрос: она боялась рожать из-за этого, так как у меня - первая, а это не сочетается... Ну, это уже медицина... (То личное, то медицина! Тип!) Институт не закончила - выскочила за меня замуж, полковник вздохнул, - ИНЯЗ, да он ей был не нужен, Кика английский знала как свой родной - очень способная была к языкам (как же режет ухо это "была"!). На какие средства жила? Но у неё же был муж! Я обязан о ней заботиться, у неё же никого не осталось.
Он помолчал и потом как-то безнадежно сказал. - Как она проводила свободное время?.. Оно всегда у неё было свободным.
Тут полковник посмотрел на Касьяна с сожалением - надо же быть таким не светским! Красивая женщина, ещё молодая, умница...
И сказал это.
Касьян неопределенно хмыкнул, и снова задал вопрос: вещи вы смотрели?
Полковник кивнул. - Что именно пропало?
Полковник быстро ответил. - Только дорогое - шубы две, кожаный плащ, несколько пар совершенно новой обуви и драгоценности, конечно. ... Стоило бы ещё потрясти эту тушу, но сил нет. Все эти обтекаемые сентенции навязли в зубах. Это надо уметь! Столько говорить и ничего не сказать!
Касьян встал, так и не допив свой кофе, не хотелось ему пить с "Юрашей", хотя кофе захотелось очень.
Они распрощались, и полковник утверждающе спросил. - Не в последний раз, наверное, видимся?.. ... К сожалению, да, хотелось ответить Касьяну, но он лишь пожал плечами.
Выходя из квартиры, отметил, что у полковника в двери глазок, как и у его супруги.
Уже у лифта вспомнил, что, во-первых, не зашел к соседке, а во-вторых, ничего не спросил у полковника о его собственной личной жизни. И о фотграфии, шут гороховый, забыл! Совсем заморочил этот "пан полковник"! Придется возвращаться, как ни противно - и ему, и, безусловно, полковнику. Ну, ничего - перетопчется!
Он позвонил, и дверь сразу же открылась, - не иначе, "пан" стоял за ней и понял, что несносный Касьян возвращается.
Лицо у полковника было любезным, но так и ощущалось, что за секунду перед этим оно было искажено либо злобой, либо презрением, либо тем и другим. - Простите, ради Бога, Юрий Федорович, но мне...
Полковник не дослушал, а молча указал на комнату, - дескать, проходите уж, все с вами ясно, хотели застать незащищенным? Не вышло, господин хороший! - Юрий Федорович, мы так с вами заговорились, что я совершенно упустил из виду две важнейшие вещи. Только прошу вас - вполне откровенно. А разве я... - начал было полковник, но Касьян не дав ему продолжить, так как понимал, что снова начнется тягомотина, поднял обе руки. - Все в порядке, все хорошо. Всего два момента... Первый. Судя по вашей семейной ситуации, у вас должна быть какая-то своя жизнь, как у нормального мужчины. Не так ли? И второе. Мне нужен портрет Александры Константиновны... Вы разрешите мне взять тот, из её квартиры?..
Полковник сморщился как от зубной боли и хотел было уже возразить, но Касьян его опередил: я возьму его ненадолго... Для того, чтобы знать, кого искать, ведь так?
Полковник вытащил из кармана пачку Честерфилда и закурил.
Вот чего Касьян не ожидал! Ему казалось, что полковник ни сном ни духом - и к куренью, и к питву! - Личная жизнь моя, - назидательно сообщил полковник, - состояла в Кике и ни в ком больше. ... Чего ты ожидал? сказал себе Касьян. Дурак ты, братец, первостатейный! Ладно, послушаем дальше, что он будет лепить. А с портретом, - полковник замялся, - вы должны меня понять... Я дам вам точно такую же фотографию и еще... и вы выберете, хорошо? - Ради Бога, - согласился тут же Касьян, - мне просто нужна фотография - лицо крупно, и во весь рост - тоже.
Полковник тяжело поднялся из кресла, покопался в стенке, достал роскошный альбом, подал его Касьяну и вышел из комнаты.
Касьян раскрыл альбом, перелистал. Весь он был посвящен Кике.
В разном возрасте и в разных видах. И везде она была разная! Он нашел точно такую же фотографию, портретную, отложил её и отложил ещё парочку цельное лицо на весь лист и в профиль. Сложил в кейс и встал - хватит! Хорошенького понемножку.
Вошел полковник, неся в руках бокалы и какую-то красивую бутылку, решил, наверное, что без поллитра уже нельзя, и обрадованно удивился, даже не мог скрыть этого, - что сыщик уходит.
Касьян усмехнулся, - да, да, Юрий Федорович. Ухожу. И сегодня насовсем. Прощайте... (совершенно не предполагал он, что говорит - в точку, хотя...). - Всего вам доброго и удачи на тернистом пути следствия, искренне сказал полковник, провожая Касьяна до двери, - рад был Юрий Федорович его уходу.
Касьян, как ни был измотан этими пустопорожними беседами, однако же решил зайти к Елене-соседке.
Та открыла не сразу, то ли спала, то ли возилась на кухне: в фартуке, но с лицом, исполосованным явно неровной подушкой. И смутилась.
Да что ж до того Касьяну! Главное, чтобы протрепалась чего-нибудь, ибо чем дальше, тем страннее казалась Касьяну эта история. Даже обычного сплина он не ощущал.
Квартира у Елены была совсем иная, чем у тех двоих.
Огромная (дом ещё "сталинский"!), с длиннющим, бездарным коридором, с высоченными потолками, обвешанными обильной паутиной, с множественными старыми, облупившимися дверьми (да, это вам не "евроремонт"! Даже самого элементарного не было, поди, лет пять, а то и больше...)...
И опять стало жаль Елену - чувствовалось, что она видела лучшие времена.
Она же, казалось, нисколько не смущалась всего того, что открывалось взорам. - Проходите, вот сюда, в гостиную, - сказала она, когда Касьян по московской простецкой привычке стал взглядом искать кухню.
Они вошли в большую комнату, обставленную старой, - не старинной мебелью, годов, этак, пятидесятых - шестидесятых, ободранной, обшарпанной, но чистой. Несколько вещей было и не бедных: напольная китайская ваза с серебряными ветками, сервант красного дорогого дерева и две изысканные фарфоровые статуэтки на полочке среди обычных рюмок и чашек.
Всему этому было объяснение: на стене, в тяжелой раме, портрет могучего генерала с большой звездой на погонах и рядом фотографический портрет красивой дамы в мехах - лет двадцати пяти, снятой еще, видимо, - по антуражу, - в тридцатые годы. ... Жили знатные мама и папа с дочкой, хорошенькой и, конечно, любимой и избалованной... Папа и мама умерли, у дочки что-то не сложилось в жизни, теперь, скорее всего, уже на пенсии, продает, что осталось. А дети? Что - дети! Знаем мы, какие-такие теперь эти "взрослые дети"! Сам такой, подумал с горечью Касьян, вспомнив, что у матери не был уже почти месяц.