При отъезде в Париж не предполагалось, что Рифа‘а будет изучать там какие-либо науки. Но его несомненные языковые и переводческие способности были быстро замечены, и молодой имам стал заниматься по специально разработанной для него Жомаром программе и сдавать экзамены наряду с другими членами учебной миссии (в книге он ни словом не упоминает о выполнении им обязанностей имама). Все прочитанное в Париже с преподавателями-французами и самостоятельно стало материалом для его сочинения. Рифа‘а включает в текст сделанные им переводы с французского конституционной «Хартии» Людовика XVIII и популярной медицинской брошюры, данные из французских справочников о столице Франции, заинтересовавшую его газетную статью о русско-турецкой войне, свою переписку с известными французскими востоковедами, отрывок из предисловия выдающегося ориенталиста барона де Саси к его комментарию к макамам ал-Харири и многое другое, не говоря уже о многочисленных цитациях стихов арабских поэтов, мудрых высказываний, известных пословиц. Словом, значительная, если не большая, часть его сочинения представляет собой компиляцию, что типично для арабской средневековой, особенно постклассической, научной прозы. Уже в произведениях последнего крупного ученого классической эпохи, тоже египтянина, Джалал ад-Дина ас-Суйути (1445—1505) «доминирует не собственное изложение автора, а искусно подобранный коллаж из цитат разных авторитетов, организованный так, что из многоголосия традиции складывается определенная и очень четкая авторская концепция» (Фролов, 13). Ат-Тахтави тоже подбирает цитируемые тексты таким образом, чтобы они подкрепляли его позицию по затрагиваемым вопросам, но приводит мнения не только арабских авторитетов прошлого, но и, с определенными оговорками, европейских ученых и мыслителей эпохи Просвещения, которые полностью расходятся с принятыми в традиционной арабо-мусульманской науке. Да и сами включенные в текст документы обладают качеством новизны, способной поразить воображение арабского читателя-современника Рифа‘а. А главное, описание и изложение всего нового сопровождается собственными комментариями автора, его живыми наблюдениями, рассуждениями, сопоставлениями и умозаключениями, что не только дает представление о круге знаний образованного араба-мусульманина начала XIX столетия, но и позволяет понять его образ мышления, его менталитет — в этом, возможно, и заключается главная ценность его сочинения.
За «Описанием Парижа» стоит богатейшая традиция арабской географической литературы, а именно ее описательной ветви — рихла (существовала и другая ветвь — математическая география). Истоки ее восходят к рассказам купцов, караванщиков, мореплавателей, паломников, давшим жизнь такому прототипу жанра описания путешествий, как путешествия Синдбада («географические сказки», по выражению И. Ю. Крачковского). Позднее к ним добавились и такие выдающиеся памятники, как «Сафар-наме» перса из Балха Насир-и-Хусрау (1003—1088) о его продолжавшихся семь лет поездках по Ирану, Сирии, Палестине и фатимидскому Египту, где его «поразило благосостояние страны и безопасность жителей» (Крачковский 1957, 264), путешествие андалусца из Гранады Ибн Джубайра (1145—1217) в Египет, Ирак, Сирию и на Сицилию, где в то время процветала мусульманская культура. Всемирную известность приобрел записанный со слов танжерца Ибн Баттуты (1304—1377) рассказ — «Подарок созерцающим о диковинках городов и чудесах путешествий» («Тухфат ан-нуззар фи гара'иб ал-амсар ва ‘аджа'иб ас-асфар») — о его длившемся почти четверть века путешествии по многим странам ислама и странам, лежащим к северу и к востоку от них вплоть до Китая. И. В. Тимофеев отмечает «любопытную особенность зрения» Ибн Баттуты, а именно вероисповедный критерий оценки всего увиденного: «Где бы он ни был и что бы ни описывал, взгляд его выхватывает из многообразия окружающего мира в первую очередь то, что прямо или косвенно связано с исламом. Крупным планом всегда даются мечети, медресе, дервишеские обители, слова и деяния мусульманских государей, благочестивых затворников, ученых мужей. Все, что не имеет отношения к исламу или враждебно ему, либо вовсе остается за пределами кругозора нашего автора, либо рисуется с нескрываемой неприязнью и пренебрежением, реже с ироничной снисходительностью взрослого, наблюдающего за играми неразумных детей… Все свое нравственно, логично, целесообразно, красиво, чужое отвратительно, безнравственно, лишено здравого смысла. Лишь собственная вера истинна, чужая же ложна, вредоносна, порочна» (Тимофеев, 32—33). Таков был взгляд на мир средневекового мусульманина. Далее мы сравним его со взглядом ат-Тахтави, мусульманина XIX в.