Рифа‘а, разумеется, осуждает французов за то, что они предоставляют слишком большую свободу женщинам («французы — рабы женщин»), но в то же время с большим одобрением отзывается об уме и образованности француженок, а наблюдая за поведением парижан на улицах и дома, на гуляниях и балах, приходит к выводу, что общественная нравственность зависит не от того, закрыто ли у женщины лицо и общается ли она свободно с мужчинами, а «от воспитания и привитых правил добродетели».
Здесь уместно привести любопытный документ, составленный ат-Тахтави уже по возвращении в Египет в связи с его женитьбой, как того требовал обычай, на двоюродной сестре:
«Пишущий эти строки Рифа‘а Бадави Рафи‘ берет на себя обязательство перед дочерью его дяди, богоспасаемой хаджжей Каримой, дочерью ученейшего шейха Мухаммада ал-Фаргали ал-Ансари, что она останется его единственной женой, без других жен и рабынь, при условии, что будет добродетельна. Если же он возьмет другую жену, кто бы она ни была, дочь его дяди, согласно данному контракту, будет полностью свободна. То же самое, если он возьмет в наложницы рабыню из принадлежащих ему. Но он обещает ей истинным, не нарушимым и не отменяемым обещанием, что пока она живет с ним в любви и согласии, ей обеспечено надежное пребывание вместе с ее детьми, слугами и рабынями в его доме, и он не женится на другой, и не будет брать рабынь в наложницы, и не лишит ее своей защиты и покровительства до тех пор, пока Аллах не призовет одного из них двоих к себе в положенный срок. Великий Аллах, Его ангелы и пророки тому свидетели. А если упомянутый нарушит свое обязательство, то Всевышний Аллах, справедливый поручитель упомянутой жены, будет судьей ему в этом и в другом мире. Об этом достигнуто согласие. Поэтому, если она нарушит его, то пусть пеняет на себя.
Подписав такой неординарный брачный контракт и будучи, по-видимому, достаточно уверен в себе, Рифа‘а все же подстраховывается на случай будущих возможных конфликтов с супругой, оставляет за собой последнее слово. Известно, что впоследствии он совершил еще один неординарный по тем временам поступок, отпустив на свободу рабов и невольниц, которыми владел (‘Авад, 102).
По мере ознакомления ат-Тахтави со все новыми сферами жизни Франции, овладения французским языком, чтения французских книг и газет список «чудес и диковин» растет и пополняется техническими изобретениями и научными открытиями французов, феноменами культуры (театры, музеи, библиотеки, учебные заведения, пресса) и общественной жизни (законодательство, судопроизводство, организация промышленности и торговли) и т. д. Но ат-Тахтави воспринимает реалии французской культуры и технические новинки уже не глазами «наивного провинциала», а сознанием прагматически мыслящего человека, примеряющего, какую пользу могло бы принести использование достижений европейцев на его родине (а во втором издании книги уже упоминает об использовании некоторых виденных им в Париже европейских технических новинок в Египте). Выражение «чудеса и диковины» утрачивает под его пером свой «сказочный» привкус — европейская цивилизация создана людьми, овладевшими многими науками, научившимися изобретать полезные машины и инструменты, устанавливать законы, обеспечивающие благоденствие государства и его жителей, регулирующие отношения между государем и подданными — последнее особенно важно для ат-Тахтави.
Все помыслы Рифа‘а сосредоточены на будущем Египта, на его быстрейшем и успешном развитии, и неудивительно, что он счел необходимым включить в свою книгу такие переведенные им с французского тексты, как «Хартия» Людовика XVIII и популярная медицинская брошюра (содержащая в основном «домашние» рецепты). Именно на эти стороны французской культуры — законодательство и медицину — обратил в свое время внимание и ал-Джабарти. Историка поразило, что убийцу генерала Клебера, Сулаймана ал-Халаби, схваченного на месте преступления, французы судили с соблюдением всех норм законодательства, даже предоставив ему право на защиту. В своей хронике он приводит полностью тексты сообщений о ходе судебного разбирательства, руководствуясь тем, что «многие люди очень хотят познакомиться с ними, ибо они дают представление о французском судопроизводстве, построенном на началах разума и не подчиняющемся законам религии» (Джабарти 1962, 308). С таким же одобрением описывает ал-Джабарти санитарные меры, принимавшиеся французскими оккупационными властями для борьбы с чумой, этим бичом Египта, с которой в конце XVIII в. боролись повторением по нескольку десятков раз кряду имени Аллаха. Вслед за ал-Джабарти ат-Тахтави проявляет первоочередной интерес к тому, чего не хватало в его стране и в чем она остро нуждалась: к законодательству, ограничивающему произвол властей, — Руссо и Монтескье были прочитаны не напрасно, — к судопроизводству, не подчиняющемуся законам религии, — мысль уже была высказана Джабарти, к чистоте и к медицине (заметим по этому поводу, что первым периодическим журналом, появившимся в Египте в 1865 г., стал медицинский ежемесячник «Йасуб ат-тибб» («Медицинская пчела»). И, само собой разумеется, к развитию науки и техники, к системе образования, к книгопечатанию, к прессе (два года спустя после отъезда ат-Тахтави из Каира там стала выходить первая египетская газета), не говоря уже об интересе к самим французам, их образу жизни и нравам, оцениваемым автором в целом одобрительно, но и с известной долей иронии.