Огромная камера (это она такой после карцера кажется) вся заставлена койками. И не простыми койками, а в три яруса. Последний ярус где-то под потолком маячит. Слева огромный старинный унитаз на котором по-немецки написано «watеr». Над унитазом сиротливый краник, к носику которого зачем-то чулок привязан. Справа стол, табуретки, шкафчик над столом.
Стоит профессор на входе, матрасик у него под мышкой свернутый, а на него с нижних кроватей зэки глядят. Глядят на него граждане подследственные, а у профессора душа в пятки уходит и чувствует через эти пятки холодок цементного пола.
Тут кто-то как гаркнет:
– Бармалей, привет! Надолго к нам?
И второй голос встрял:
– Братцы, это же Гоша. Ну, теперь живем, теперь в хате порядок будет. Давай, Гоша, барахлишко-то, чего в дверях стал, как не родной?
Только профессор вознамерился на ближайшую коечку присесть, как кто-то принял у него из рук матрац, кто-то подставил табуретку. Информация сыпалась со всех сторон.
– Там пока Жиган спал, так это ничего, он сейчас переляжет.
– А у нас тут петушок есть. Ты ничего, Бармалей, что петух в камере? Если нет, так мы тотчас его на легавый шнифт пустим.
– Гоша, в кандее-то сколько оттянул? Сейчас, сейчас чифар наладим, сахар есть, хлебушек вольный, сало. Тут один дачку вчера получил, да отоварка была два дня назад.
– Гош, ты, говорят, под психа закосил? Чего это? Али статья на вышак тянет?
– Ты че молчишь-то?
Последняя фраза дошла до сознания профессора и он дернулся встать. И тот же голос, уже испуганный, сообщил:
– Да коси ты, коси. Нам-то что.
Перед удивленным профессором выросла груда нехитрых тюремных продуктов. Кто-то в углу, в нейтральном для просмотра через глазок поле, варил чай на одеяле. Койку профессору застелили в левом углу на низу, он предположил, что это место в головах считается наиболее престижным, и не ошибся. Тело Гоши-Бармалея, убившее тело Дормидона Исааковича, искупало свой грех перед сознанием профессора. А сознание робко думало, боясь выдать свое присутствие в Гошином теле.
Профессор ел. Набитый рот оттягивал неизбежность разговора, в котором только легенда о его ненормальности могла помочь. Профессор ел шматки жирного сала, огромные куски хлеба, жирно намазанные маргарином, селедку, сахар-рафинад, макая его в кружку с водой. Глаза профессора созерцали эту еду с ужасом и отвращением. А рот, ничего, – ел: зубы жевали, язык вилял, глотка глотала, желудок довольно урчал.
Профессор съел все, что перед ним поставили, рыгнул, утер рот и хладнокровно закурил сигарету «Памир».
И сказал, пуская струю дыма:
– Благодарю вас, коллеги, все было очень вкусно. Никогда не думал, что подобная вульгарная пища может быть такой приятной на вкус.
Камера затихла. Было слышно, как жужжит одинокая муха.
– В чем дело, товарищи подследственные? – встревожено спросил профессор. – Возможно, вас шокировала моя благодарность? Я слышал, что в уголовном кругу подобную вежливость принимают за сентиментальность. Это в корне неверно, поверьте. Форма благодарности может маскироваться в любых семантических оборотах, но суть ее остается неизменной.
Камера грохнула.
Смеялся басом цыган Жиган, смеялся козлиным тенором гомосексуалист Лизя, смеялся какой-то рыжий мужик, кашляя и задыхаясь. Смеялись все. Открылось окошко встревоженного охранника. Надзиратель всмотрелся в полумрак камеры, пытаясь постичь причину столь активного, заразительного смеха, сразу же отказался от этой попытки и тоже засмеялся, закрывая окошко, засмеялся, будто заплакал, мелко и тревожно, как смеются только надзиратели со стажем.
Засмеялся и профессор. Он смеялся грубым мужским смехом бандита Гоши, Гоши-Бармалея. Этот смех перекрыл другие голоса и гулко поплыл по коридорам старой тюрьмы, маленькой вселенной страха, боли и насилия в большом мире зла, добра и равнодушия.
31. Искажение желаний – 2
Дураков меньше, чем думают: люди просто не понимают друг друга[31].
Несмотря на то, что телевидение в России успело у меня за последние годы вызвать аллергическую реакцию, я не удержался и уселся смотреть КВН. Люблю я эту передачу. Скушал таблетку димедрола и включил телевизор. Тем более, что Ыдыка Бе куда-то запропал, с тех пор, как улетел, завалив меня икрой, и не появляется. А тут еще телепатический орган не пашет, сдох, что ли, как батарейка «дюрасел»?
Сел, смотрю, на рекламу злюсь. За время двух рекламных промежностей успел даже фельетон написать, где грозно обличал капитализм в России. А перед этим письмо зачем-то министру по чрезвычайным происшествиям накатал. Будто затмение какое-то нашло, взял и написал письмо министру. И по электронной почте зачем-то отправил. Будто мне это нужно?!
Ну, так вот. Сижу, смотрю КВН. Злюсь на рекламу… Как раз очередной блок ее запустили. Я на кухню слинял, пытаюсь занять себя чем-нибудь, чтоб из ритма юмористического не выпасть. Думаю, с горестью, что скоро какие-то праздники, и по программе много хороших русских фильмов будет. Но смотреть их – нервы портить. Если во время сцены сожжения денег в «Идиоте» на экране появится «веселый молочник» или «тетя Ася», то фильм будет испорчен. Все равно, как бы в кинотеатре зажигали свет и советовали «заплатить налоги и спать спокойно». Причем, не один раз за период демонстрации, а раз десять. Думается, половина народу вообще бы ушла, а вторая половина набила морду киномеханику.
Слинял я на кухню, мою чистые чашки, думаю о том, что «Утомленные солнцем» повторяются, чрезмерно Мишу эксплуатируют, слишком серьезно играют, надуманно… Вдруг, слышу: «Повторяем рекламу специально для тех, кто ушел на кухню». Ничего себе, думаю, талантливые у них там ребята сидят на рекламных сюжетах. Выглядываю. А на экране огромная голая задница. Волосатая. Что такое, думаю ошарашено, неужели ведущий «Окон» свое истинное лицо показывает? Но нет, я же первый канал смотрю, ОРТ.
А задницу эту выразительную начинает затягивать паутиной. И паук безобразный эту паутину сооружает, а потом садится в центре, складывает лапки молитвенно. И голос заэкранный: «Голод – лучшая диета».
Тьфу, думаю я, это же «Городка» реклама, наверное. Хотя… Опять не та программа, не РТР.
Тем временем появляется новый сюжет. В заводской цех вбегает ненормальная работница с телефоном сотовым в руках, орет: «Внимание, сейчас будет рекламаа…» И неожиданно спотыкается, падает и, сидя на полу с разбитым телефоном в руках говорит уже нормальным голосом: «Какого черта! Такие бабки отдала за эту дурацкую трубку!» А второй артист, тот который в рекламе просто Толя, ей отвечает: «Надо было в Митино, на барахоловке покупать. Там эти трубки и за триста колов купить можно. А самые новые модели за пятьсот». «Это же ворованные, наверное?, – спрашивает работница». «Конечно, – отвечает просто Толя. – Фирма ворует у людей, люди воруют у фирмы». «Э-э-э, – говорит работница, – а на фига он мне вообще нужен, если звонить некому. Разве, что вам, Анатолий…» «Просто Толя, – говорит просто Толя. – Я вам для этой цели свой подарю, в Митино купил, за триста колов. Новогодние скидки, знаете ли».
Я присел и для пробы переключил каналы. На НТВ тоже шла реклама. И тоже необычная. Юноша залил кофеем «нискафе» клавиатуру компьютера и ругался: Баночка этой растворимой гадости – пятьдесят восемь рублей, клавиатура – семьсот рублей, плюс испорченное сердце из-за злоупотребления плохим кофеем, плюс испорченное настроение… А вам это надо?». Юношу сменила тетя Ася. Она металась по подъезду многоэтажного дома, звонила, стучала, колотила в разные двери. Везде, спросив: «Кто там?», ее посылали с разной степенью вежливости. С нарастающей скоростью прочесав все 14 этажей, тетя Ася вылезла на крышу и начала швырять коробки моющего средства в провал улицы. «Комет», – появилась надпись, – убойная сила!»
31
Эпиграф повторяется, так как предыдущую главу я бы читать не советовал. Так что, эпиграф повторяется для тех, кто совету последовал.