При келейке отца Еремия, находившейся за церковной колокольней, был цветник и сад с несколькими яблонями, за которыми старик ухаживал. Два маленьких оконца с деревянными решётками, затянутые пузырями, выходили в сад. Отец Еремий открыл их перед уходом к заутрени для освежения кельи.
Чернец, вернувшись от заутрени, съел кусочек хлеба с водой и сел за работу. У окна келейки стоял деревянный стол, на котором лежали свёртки пергамента. Несколько книг, представлявших собой жизнеописание святых мучеников, и печерский патерик. Тут же лежал дубовый крестик ручной работы. Крестик этот был сделан просто, как и все в этой келийке. На нём не было распятия, но он напоминал своей простотой тот крест, на котором умер Спаситель. У стола стоял толстый пень, на который чернец садился писать. В келье не было постели; только в углу лежал кусок дерева, заменявший отцу Еремию подушку: он спал на земле. Неподалёку от его неприхотливой постели стоял глиняный кувшин с водой, которую приносил сам старик.
Старик развернул свой пергамент и начал писать. Вдруг он услыхал, что за дверью кто-то рыдает… Он потихоньку отворил дверь кельи и увидел перед нею человека, стоявшего на коленях. Наклонив голову к земле и закрыв ладонями лицо, он громко рыдал. Еремий узнал в нём Вышату, подошёл к нему и дотронулся до плеча.
— Что с тобою, мой бедный сын? — спросил он тысяцкого.
Вышата приподнял голову и охватил обеими руками ноги Еремия.
— Благослови, отец! Мне тяжело жить на свете, и я не могу найти себе места.
Отец Еремий поднял руку над головой Вышаты и взволнованным голосом промолвил:
— Да благословят тебя, мой сын, святые Антоний и Феодосий печерские. Встань и войди в мою келью.
Вышата встал и, как дитя, послушный старцу, вошёл за ним внутрь кельи. Монах посадил его на обрубок дерева, который служил ему креслом, встал перед тысяцким, всматриваясь в его печальное лицо.
— Вот видишь, мой сын, до чего ты дошёл! В твоё сердце закралась зависть… Она возбудила мысль о мести, а месть заставила тебя решиться на преступление.
Вышата опустил голову на грудь и молчал, но отец Еремий читал в его душе, как в открытой книге.
— Ты сошёлся с врагами Бога, и что же они, бессильные, дали тебе? Они только привели тебя на край пропасти, где сами стоят и ожидают страшного суда Божия… Но добрый дух твоих родителей остановил тебя вовремя…
Вышата взял руку Еремия и покрыл её поцелуями.
— Отец! Укажи мне дорогу, я заблудился, — рыдая, произнёс он.
Но Еремий как будто не слыхал его слов и продолжал:
— Я знаю, по какому пути поведёт тебя Изяслав. Но он ещё никого не вывел на путь добра… Зачем ты братался со Славошей, с Чудиным и прочими княжескими мясниками? На кого ты метишь? На того, кто защитил своею грудью Русь от половцев; кто посадил Изяслава на отцовский престол и положил конец междоусобной войне… Правда, он сидит здесь — это скверно. Лучше бы он сидел у себя дома, но негоже поднимать на него руку, пока он сидит здесь, как гость и друг. Если б он поднял против нас оружие, тогда дело другое: ведь сам Господь приказал защищать себя от врагов; но он сидит смирно…
Глаза Вышаты сверкнули.
— Да, смирно! Но ведь на его же Красном дворе и в его королевских хоромах моя Люда!
Еремий призадумался.
— Бедное дитя! — сказал он. — Тебе жаль Людомиры, но предоставь её собственной судьбе, какую ей послал сам Господь. Пусть будет так, как есть.
— Пусть будет! — отозвался Вышата, точно эхо.
Старый чернец стоял призадумавшись, как бы сосредоточившись на самом себе. Казалось, что из глубины его собственной души он будил прошлые воспоминания.
— Сын мой! — сказал он. — Женщины не дают нам счастья на земле, хотя уста их слаще мёда и глаже масла. Конец всегда бывает горек, как полынь, и остёр, как меч.
Казалось, слова эти переполнили чашу страданий Вышаты. На его бледном лице отразились следы борьбы.
— Вот видишь, мой сын, я дожил до глубокой старости, хотя и не щадил своей жизни, — продолжал чернец. — Я спал не на пуховиках, но на земле; под голову я не клал подушки, голая земля служила мне периной, однако же Господь наградил меня здоровьем и спокойствием. Я победил искушение, которое влекло меня, и в этой келийке, у подножия Бога, я нашёл спокойствие и тишину. Был и я молод, любил и часто плакал, потому что та, которая поклялась мне в своей верности, предпочла богатого боярина. Теперь она уж стоит перед престолом Всевышнего. Я давно простил её и в служении Господу нашёл новый труд и обязанности.