- Ira impotents sui est[62].
Князь Изяслав заинтересовался монахом. Такие, как этот посланец папы, составляли главную заботу Феодосия и митрополита Георгия. Они боролись против византийцев и русичей за души нечестивых степняков и в этой борьбе не гнушались никакими средствами.
Монах продолжал отвечать на вопросы, задаваемые Всеволодом, Святославом и воеводой Коснячко. Иногда он отвечал откровенно. Тогда его речь становилась громогласной. Иногда он юлил, хитрил, заливал словесным мёдом гнев слушающих. На вопрос князя черниговского о том, почему папа завоёвывает души не только словом, но и мечом, почему стремится захватить всю землю и действует не только убеждением, но и силой, монах гордо выпрямился и ответил поговоркой:
- Ferrum ferro acuitur[63].
- Папа забыл другую поговорку, - грозно сказал Святослав, и его рука легла на рукоять меча: - Ex nimia potentia principium oritur interitus principium[64].
Изяслав Ярославич поспешно взмахнул рукой, показывая, что допрос окончен и монаха можно увести. Он спросил у Коснячко совета - как поступить с пленником? Держать у себя - папа узнает, разгневается. И отпустить нельзя - монах, несомненно, лазутчик. Воевода в ответ сделал недвусмысленный жест: ребром ладони провёл по горлу. Князь испуганно замотал головой, но не сказал ни слова.
В тот же день два хмурых воина увели монаха в степь. Один из них уже занёс меч, как вдруг пошатнулся и упал. Стрела вонзилась ему в спину. Другая стрела настигла его товарища. Из-за холма показалось трое людей. Передний разрезал ремни, стягивающие руки монаха. Недавний пленник поправил рясу и прошептал на ухо своему спасителю:
- За торками идут куманы[65].
3
Узнав о бегстве пленника и гибели его стражей, воевода Коснячко, не теряя времени, доложил об этом князю и высказал свои догадки. Князь же вызвал Изяслава-отрока и приказал следить за полоцким боярином Стефаном, не спускать с него глаз, да так, чтобы боярин ничего не замечал.
- Друга своего, Турволода, в помощь возьми, - сказал Коснячко. - Дабы и ночью сторожили...
Князь добавил:
- Надеюсь на тебя, отроче.
И отрок старался. Он уподобился тени и не отставал от Стефана. А тот вскоре заметил соглядатая, но виду не подал. Наблюдая, как отрок пытается остаться незамеченным, недобро усмехался про себя, думал: "Ладно, потешься, княжий выкормыш. Ты ещё сослужишь службу, да не князю, а мне..."
Однажды поздним вечером к Стефану подошёл какой-то боярин.
Настороженно оглядываясь, они зашли за плетень.
У Изяслава сильно забилось сердце. "Увидят - убьют", - подумал отрок, но поспешил за ними. Окажись сейчас Турволод рядом, всё было бы проще. Но умаявшийся после целого дня слежки Турволод спал в тереме.
Двор был большой и пустынный. Тёмные тени протянулись через него, между ними оставались светлые пятна. Одно из них было особенно большим, а обмануть его отрок не мог.
"О Боже, защити мя, засти им глаза туманом!" - взмолился он. Ему показалось, что мольба помогла. Ни Стефан, ни второй боярин не оглянулись до тех пор, пока он не спрятался в густой тени. Оказалось, что рисковать стоило, предчувствие не обмануло отрока. Он услышал то, что, по его мнению, было очень важным для князя. Стефан сказал:
- Передай (кому передать, отрок не расслышал): Всеслав хочет вначале получить от Ярославича Псков. Ибо пока киевская дружина сильнее нашей. А присоединим к своему войску псковичей - можно будет начинать...
Кожа отрока покрылась пупырышками, стала шершавой, будто его окунули в ледяную воду. "Как же это? Ведь он князь, да к тому же сыновец, подумал он о Всеславе. - Как он может быть таким подлым, чтобы добротой нашего князя воспользоваться да за добро злом отплатить? Да на такое не то что простая чадь, а даже нехристь не пойдёт..."
4
Десять дней праздновал Киев победу над торками. Десять дней в княжеском дворце лились рекой хиосские вина[66] и раздавались песни гусляров. На одиннадцатый день начали разъезжаться гости и союзники.
Всеслав Брячиславич напомнил своему стрыю, киевскому князю, о его обещании.
- Велю приготовить тебе грамоту на владение Псковом, - ответил Изяслав.
Радостная улыбка слегка оживила серое унылое лицо полоцкого князя. Из его уст вырвался вздох облегчения, и он обнял своего дядю, прижался к нему. Его порыв был искренним, теперь он поверил, что князь не лгал. Старая обида на какое-то время отлегла от сердца. Однако Всеслав знал, что она всё равно вернётся, ибо обласкан он в меньшем, а обижен в большем, обижен давно и надолго. К обиде деда присоединялась обида отца - эти обиды он с рождения получил в наследство, таил в себе, присоединял к ним свои собственные, нехотя копил, как дьявольское богатство, от которого был не в силах избавиться. Может, передал бы его дальше - своим потомкам, ничем не выдал бы себя перед Ярославичами до самой смерти, но время созрело раньше, чем кто-либо ожидал.
66