- Какая досада, погляжу я, - тихо сказал киевский боярин, - что князь Ярослав тебя не спросил, когда собрался умирать. Вот, дескать, умираю, боярин! Волость у меня большая, как с ней быть? Рассуди, Христа ради!
- Да, вам, киевским, хорошо так-то говорить! - отвечал Порей. - Вы тут сидите, местечки свои нагрели; а вот как быть нашему брату, у которого ни кола, ни двора, а сердце-то яро*, а места-то мало - расходиться негде? Ну и заботишься, и хлопочешь, хоть иной раз и бьешься как рыба о лед по пустякам. А делать нечего: хочешь есть калачи, так не сиди на печи. Вот мы тут и вовсе на печи засиделись, и медведи-то в лесу болят по нас и сохнут. До вечера по-настоящему надо бы еще парочку зашибить.
_______________
* Здесь: горячее, запальчивое.
- Люблю молодца за обычай! - сказал боярин Чудин, поднимаясь с места. - Видно, сердце у тебя горячее, да отходчивое!
- Нет, дяденька, не то, - возразил боярин Порей, - а князь Ростислав меня все дразнит тем, что "скор-тороплив-обувшись-парится". А матушка-покойница говаривала про меня, что "рожа негожа, а душа пригожа". А что ты про меня думаешь, так я отсюда вижу, хоть и не говори: "Овсяная каша хвалилась, будто с маслом родилась".
- Э-э нет, голубчик боярин! - сказал, подпоясываясь, Чудин. - Я думаю другое: "Невеличка мышка, да зубок остер". Вот что я думаю, если тебе правду сказать. Как же мы теперь? Кабана опять поищем или медведя? За оленем не угнаться, потому как кони притомились...
И весь табор зашевелился, старший доезжачий* подъехал спросить, на какого зверя ехать, получил приказ от старого боярина Чудина и поехал впереди всех по хорошей тропинке. За ним тянулись охотники с собаками, а потом бояре. Сын новгородского посадника Остромира, молодой Вышата, поехал рядом с Пореем и заговорил с ним вполголоса:
- Неужели князь Ростислав и дальше станет терпеть такую неправду? Ведь десять лет прошло со смерти Ярослава; волости опрастываются, а ему все ничего.
_______________
* Д о е з ж а ч и й - служитель, ведающий обучением гончих,
управляющий собачьей сворой, ему подчиняются псари.
- А ты это как? С чьей стороны подъезжаешь? - спросил Порей, боком посматривая на него.
- Я новгородец, отвечал сдержанно Вышата. - И подъезжаю к людям только от себя, со своей стороны, не с тортовой. Я не лисица, боярин, я скорее из волков и тоже сумею вцепиться в горло, если не остережешься...
- Ну-ну-ну! Браниться бранись, а про мир слов не забывай! Щекотки боишься, это хорошо, только на меня не сердись: мы с Ростиславом, как кабан на угонках, должны иной раз огрызаться да пощелкивать клыками. Наше счастье комом сжалось, это правда; но если подумать хорошенько, то выйдет, что волка ноги кормят... Ты как об этом думаешь, Вышата Остромирович?
- Я так думаю, - отвечал Вышата, - что ноги годятся только тогда, когда зубы не забудешь с собой захватить...
- А разве не слыхал поговорки, что у доброго волка и на хвосте зубы есть?..
Но в лесной чаще послышался собачий лай, и бояре прибавили шагу, условившись вечером в Киеве потолковать по душам.
В это время в Киеве князья Русской земли, старший Изяслав, второй Святослав и третий Всеволод Ярославичи, вели важную беседу. Старший брат расспрашивал о доходах племянников и о дружинах, какие могут они содержать. При них были еще бояре, кроме младших, отпушенных погулять на охоту в заповедный Олегов лес. У Изяслава на службе был бодрый еще, умный старик Тукы, родной брат боярина Чудина, человек грамотный, из самых старых учеников первой на Руси школы, устроенной Владимиром. С князем Святославом был Берн, не очень толковый, но очень храбрый витязь, уроженец черниговский, хотя родом из варягов. С князем Всеволодом явился боярин Никифор, ловкий грек, приехавший из Царьграда вместе с царевной, когда она была привезена в Киев и вышла за любимого сына князя Ярослава.
- Пуще всего надо стараться, - говорил старший князь Изяслав, - чтобы дети не засиживались подолгу на одном месте, чтобы не думали, будто волости им даны на веки вечные. Пусть владеет, живет, кормится, а из-под руки отцовской не выходит, пусть у отцовского стремени обретается. Мало ли что может случиться? Неприятель придет, надобно, чтобы всякий князь был наготове идти, куда велит отец, с дружиною; а заживись он на одном месте, так, пожалуй, подумает, что он сам себе господин и детям, и внукам своим может свою волость оставить. А этому быть никак нельзя, и Всеславов нам больше не надо...
- Что же? - спросил Всеволод. - Чем же худо он нам пособил в походе на торков четыре гола назад? И пришел вовремя, и дрался честно, и дружину свою держал в руках как следует...
- Эх, брат! - отвечал Изяслав. - Неужели сердце твое лежит к этому сорванцу? Он нам вовсе чужой, хоть и родной племянник.
- Как так? Чем? Разве он не правнуком родным приходится князю Владимиру, нашему деду родному?
- Не могу я о нем слышать! Не говори ты этого! - нетерпеливо вскричал Изяслав. - С тех пор как Владимир отделил Полоцк, стали полоцкие князья нам чужие. Неужли ты этого не понимаешь? Наша волость принадлежит нашему роду, Ярославичам, а Полоцк всунулся в середину, чужой. Наша волость идет вся в раздел и передел между нами и нашими детьми, а его лоскут не тронь, говорит, это мой удел. Пришел он нам помогать с торками, так, словно милость какую сделал, и похваляется, будто торки и к нему пробраться не могли, да еще требует прибавки... Меня он за отца не признает, и выходит, что Русская земля разделилась, не в одних она руках. Вот этого-то я пуще всего и боюсь. Покойный отец, князь Ярослав, приказал мне быть братьям вместо отца, велел братьям слушаться меня как отца, а он один, сам по себе, и меня знать не хочет. В который раз мы съезжаемся толковать об устроении земли, а он знает ведь это и глаз не кажет. А что важнее нынешнего раза? Съехались мы, чтобы дополнить отцовский закон, "Русскую правду", а ему и горя мало! В полоцкой земле должна стоять та же "Правда", а он что? Он беглых холопей наших укрывает, конокрадам кров дает, а посылаешь к нему отрока поискать виноватого или пропажу какую, так он и корму ему не даст, и отроку туго приходится - хоть с голоду помирай. Этого терпеть нельзя, и я его, погодите, как-нибудь прижму, так что запоет не своим голосом. Стало быть, надо, чтобы молодые князья не привыкали к одному месту, чтобы они постоянно двигались. Свою молодежь я так-то и держу: то Мстислав поживет во Пскове, то Ярополк, то Святополк, так и меняю. А как ты с детками, брат Святослав?
- Ну, мне это потруднее, - отвечал Святослав. - У меня ведь пятеро молодцов: Глеб, Роман, Давид, Олег и Ярослав. Глеб в Тмутаракани пока живет. Да я, пожалуй, его оттуда возьму, пошлю Романа, остальные молоды еще...
- А у меня пока один, - сказал Всеволод, - а дальше - что Бог даст. Растет молодцом, хоть ему нет полных одиннадцати лет, однако читать научился, писать учится. Эти учителя из греков хороши, надо правду сказать...
- Знаю, знаю твоего Владимира, - отвечал Изяслав, ведь его крестил еще покойный наш отец и назвал Василием, а ты его прозвал по-гречески Мономахом. Как не знать! Мой боярин Тукы ведет всем князьям русским особый родословный список...
- Неужели же и у нас не ведутся такие списки? - сказал Святослав. При нашем порядке старшинства без этого нельзя. Конечно, дай Бог тебе прожить еще сто лет, любезный брат, но если я тебя переживу, то сяду в Киеве, после меня брат Всеволод, после него твой старший сын Мстислав, там мой старший Глеб... Как тут иначе можно? Тут и один день старшинства много значит. Одним днем раньше родится, а когда по Божию изволению придет очередь, может сесть в Киеве и на двадцать лет пересидеть брата, который только днем позже родился.