Кориолан
В театры я проходил по студенческому билету, но шел, разумеется, не на галерку, а, дождавшись темноты, пробирался в партер, где всегда были свободные места из невыкупленной «брони».
Таким образом оказался я и в партере театра Моссовета, где армянский театр играл шекспировского «Корио-лана» – на армянском языке, с русским переводом. Я прополз по темному проходу, нащупал высмотренное заранее свободное кресло, сел и стал шарить руками в поисках наушников.
– Держите, – с легким акцентом сказал голос рядом.
– А вы? – шепнул я.
– Мне не надо, – ответил голос. И я надел наушники.
Хорен Абрамян был замечательным Кориоланом – огромным, страстным…
В антракте зажегся свет, и вдруг весь партер, по преимуществу, разумеется, состоявший из московских армян, повернулся в мою сторону и стал кланяться, улыбаться, воздевать руки и слать приветы.
Секунд пять я пытался вспомнить, чем бы мог заслужить такую любовь московской армянской общины, прежде чем догадался, что все эти знаки внимания адресованы не мне, а человеку рядом со мной – тому самому, который отдал мне наушники.
Я обернулся. Это был маршал Баграмян.
Как я был палестинским беженцем
Это со мною случилось году эдак в семьдесят седьмом. Режиссер Колосов снимал телефильм про то, как его жена, народная артистка Касаткина, будучи советским корреспондентом, гибнет в Бейруте от руки израильской военщины.
Бейрут нашли в Троицком переулке – там были такие развалины, что никаких бомбежек не надо. Подожгли несколько дымовых шашек – вот тебе и Бейрут.
Палестинских беженцев подешевле набрали в Институте Культуры, и в ясный весенний день я за три рубля несколько раз сбегал туда-сюда из дымящихся развалин на тротуар, а народная артистка Касаткина как раз в это время несколько раз умерла насильственной смертью от руки израильской военщины.
Израильской военщиной были несколько здоровенных грузин, найденных ассистентами Колосова там же, в Институте культуры. Ив целом тоже – очень правдивое получилось кино.
Не стрелять!
К концу семидесятых табаковская студия была на первом пике популярности: барыги в подворотне продавали бумажки-пропуски на дипломные спектакли – по пять рублей! Табаков нажимал на все рычаги, чтобы куре стал театром, – и в один прекрасный день в нашем подвале появился министр культуры Демичев.
Его появлению предшествовали существенные изменения в пейзаже. С обеда все подъезды к улице Чаплыгина были перекрыты, а вскоре к нам пожаловала охрана товарища Демичева. (От кого, кроме Суслова с Андроповым, нужно было Петра Ниловича охранять – я ума не приложу, но он был членом Политбюро; ему полагалось.)
Детинушки из «девятки» начали осваивать наш подвал – залезали под стулья, копались в вентиляции, обшарили склад декораций… Их было человек, кажется, шесть или семь.
Один сразу прошел в комнату, отведенную для отдыха товарища Демичева, и начал доводить ее до кремлевских кондиций: протер зеркала, постелил белоснежную скатерть; ближе к вечеру в комнату в эту доставили чемоданчик-холодильник с водой и фруктами, причем каждый персик был обернут в отдельную салфеточку. Я видел этот коммунизм своими глазами.
На случай, если товарищ Демичев пожелает поговорить с товарищами по строительству св.будущего, не выходя из подвала, человек в штатском что-то сделал с нашим телефоном, отчего телефон начал разговаривать самостоятельно. А именно: когда студент Леша (ныне заслуженный артист России Алексей Якубов) снял трубку, чтобы позвонить домой, трубка неприязненным мужским голосом велела ее положить и больше не трогать.
Старшим в группе охраны был здоровенный и, надо сказать, обаятельный дядька средних лет. Его Константин Райкин и начал готовить к особенностям предстоящего зрелища (играть мы должны были «Маугли»).
– Они побегут прямо на зал, и в этот момент начнет резко гаснуть свет, – предупреждал Райкин. – Не стреляйте в них, пожалуйста. Потом над головами пролетит полуголый человек на канате – это тоже не покушение…
Дядька кивал, улыбаясь.
Потом начали собираться зрители. Кроме Петра Ниловича и его партийной шарашки, случайных людей в этот вечер в зале не было – только мамы-папы, родственники и друзья. Наш педагог по пластике Андрей Дрознин, стоя в дверях, каждого входящего представлял дядьке-охраннику персонально. Дошло до драматурга Малягина, чью пьесу мы в ту пору репетировали.
– Это наш автор, – сказал Дрознин, на что дядька среагировал вполне доброжелательно: