Виктор Шендерович
Изюм из булки. Том 1
«Рассказывают, что…» (Апология жанра)
Записные книжки я вел с молодых лет. Не дневники, а так, от раза к разу: случаи, характеры, диалоги…
Иногда все это пышно называется «творческая лаборатория писателя», но никакого писательства в ту пору, разумеется, не было в помине (проза начинается с личного опыта). Просто нравилось марать бумагу.
Полжизни спустя эти записные книжки пригодились: издатель Игорь Захаров предложил мне, не дожидаясь маразма или кончины, приступить к жизнеописанию. Он сумел убедить меня, что прижизненный мемуар не является разновидностью завещания и не обязательно свидетельствует о желании автора проползти в пантеон и заранее пристроиться там среди гробниц почище…
Я прекрасно отдаю себе отчет в банальности затеи; но банальность почти синоним необходимости. Нет ничего банальнее хлеба, воды и воспоминаний. Всякий, кто не поленится пройтись вдоль этой линии прибоя, разглядит и подберет десятки обточенных историй, в которых окаменело время, характеры… Жизнь!
На этих историях осталась соль эпохи.
Веселые или печальные, они бесценны, если внятно и со вкусом изложены, и нет для меня ничего заманчивее анекдотов в пушкинском значении слова: его table-talk стоит пяти диссертаций. «Как-то раз…», «рассказывают, что…» — именно так и должен начинаться хороший текст!
Что же до подробностей автобиографии — все это, конечно, очень дорого сердцу, но только сердцу автора. Не стоит грузить чужих людей тестом своей жизни — в этой булке можно смело ковырять пальцем в поисках изюма. Сюжет, сюжет прежде всего! Сюжет — и характеры. Глядишь, станут яснее обычаи времени; тогда можно обойтись и без морали.
Но как разделить пережитое и услышанное? Стоит ли, во имя кошерности жанра, жертвовать роскошными свидетельствами современников? Зря я, что ли, полжизни ходил с расставленными ушами и все записывал?
Ну уж нет.
Вы слышали эту историю рассказаной по-другому? Ну что же: даже Евангелие существует в четырех вариантах… Бог с ней, с реальностью, — мы тут с вами не в судебном процессе, а в литературно-историческом, — здесь иные понятия об истине! Возьмите те же пушкинские анекдоты о Екатерине Великой: по отдельности, полагаю, страшное вранье, а все вместе — безусловно, правда…
Как минимум, правда авторского взгляда на эпоху.
Сюжеты и лица, собранные в этой книге, расскажут о временах, в которых мы жили, о людях, милых моему сердцу и милых не очень, — и стране, громко признаваться в любви к которой мешает память о шекспировской Корделии.
Предуведомление
Да, в этой книге встречается ненормативная лексика.
Радость ее своевременного употребления принадлежит не автору, который скромно и с огромным достоинством отходит в тень, — а героям этих историй и русскому языку в целом.
Языку, в котором два-три нехитрых корня лежат в основе доброй сотни глаголов, прилагательных, причастий и междометий, вмещающих всю гамму чувств, оценок и понятий, для выражения которых менее развитые народы вынуждены пользоваться разрозненными и плохо запоминающимися словами, — этому языку не мне указывать, и не мне заменять его великие буквы стыдливой азбукой Морзе!
А кому не нравится русский язык, тот пускай идет по любому из адресов, на этот случай в нем специально предусмотренных.
…………………………
Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь;
жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю.
Исаак Бабель.
«Мой первый гонорар»
Автобио-граффити (часть первая)
Мне кажется, что со временем (…) писатели, если только они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случилось наблюдать в жизни…
Лев Толстой — из письма
Александру Гольденвейзеру
Коврик
На пятом десятке собственной жизни я обнаружил у родителей маленький (метр на полтора) коврик с восточным орнаментом — и вдруг ясно вспомнил: в детстве я играл на таком же, только очень большом ковре. Я спросил у мамы: это отрез от того ковра? А где он сам?
Мама засмеялась и сказала: так это он и есть.
О господи. Такой большой был ковер!
Историческая родина
Когда мой дед Семен Маркович раздражался и становился резким и грубым, бабушка Лидия Абрамовна, сделанная совсем из других материалов, говорила ему только одно слово: «Городищ-ще!».