— Откуда эта школьница? Бедняжка! — шепотом говорят женщины, заглядывая в яму, у которой стоит Вакако.
Убедившись, что это не их дочь, матери облегченно вздыхают и молитвенно складывают руки.
Ёко была мертва. Она так и сидела, обхватив ноги руками, только чуть дальше от стены, чем вчера.
В яме стояло тошнотворное зловоние.
— Страх какой! Так и облепили, — говорит одна из женщин, смахивая рой мух со щеки Ёко.
Мухи с жутким жужжаньем поднимаются.
«— Умерла, — думает Вакако, провожая взглядом летящих на солнце мух. — Но я-то тут при чем, — бормочет она себе под нос и спускается с горы».
Вакако умерла.
Утром, пережив Ёко на сорок девять дней. Дня за три до смерти температура подскочила до сорока.
Вакако сонно открывала глаза — разводы на потолке издевательски смеялись над ней. Она крепко сжимала веки — и тогда перед ней обязательно появлялась Ёко. И не одна, несколько маленьких Ёко — меньше фаланги пальца — окружают постель Вакако. Все как в тот день — длинные волосы, шаровары в горошек.
Маленькие Ёко все ходят и ходят вокруг постели. Вакако окликает их, но Ёко не отзываются. Несколько Ёко ходят спиной к Вакако. Откуда ни подходят — лиц не видать. Ёко обижены.
— Что поделаешь! У меня тогда другого выбора не было, понимаете? — говорит Вакако.
Ёко все равно не оборачиваются. Ходят кругами и не оборачиваются.
— Мама! — кричит Вакако.
— Я здесь. — Цунэ сжимает в теплых ладонях руки Вакако. — Что ты? — ласково смотрит она на
дочь.
Вакако, чуть приоткрыв глаза, говорит:
— Здесь черви.
— Где? — Цунэ обводит взглядом комнату, и Вакако пальцем показывает на свою голову.
— У тебя в голове?
Цунэ крепко стискивает руки Вакако. Она знает, что Вакако умрет. С того дня, когда обнаружила на руках Вакако красные пятнышки, она смирилась с этой мыслью. Цунэ слышала, что пострадавшие от взрыва всегда умирают в состоянии умопомешательства — виной тому сильный жар, а может, то сияние. Говорят, они умирают в страшном бреду. И руки их гноятся и гниют так, что места живого не остается. Гниение охватывает и ноги. Простыни, всякий день менявшиеся, быстро пропитываются кровью и желтым гноем.
— Никаких червей нет, — говорит Цунэ на ухо Вакако.
Вакако хихикает, как от щекотки, и втягивает голову в плечи.
— Не видишь разве? Их много-много в моей голове. Не спасла я ее — вот и нет мне покоя, — по секрету, как в детстве, говорит Вакако.
— Кого не спасла?
Цунэ хотелось узнать, что произошло между девочками на горе. Хотелось утешить и облегчить душу Вакако, если она и бросила Ёко, раненную, одну, как утверждает молва. Может быть, думая только о собственном спасении, она оставила Ёко и из последних сил добралась до мандариновой деревни. Кто знает, может, именно тогда, после бомбардировки, Вакако и полюбила впервые жизнь и по-настоящему ощутила ее… Безжалостно теперь, когда ей осталось так мало жить, обвинять Вакако в том, что она не спасла Ёко.
Цунэ пошла к Ёсими домой. Ёсими стояла перед новой поминальной табличкой, сложив руки в молитве.
— Правда ли то, что говорят про наших детей? Скажите, если знаете.
— Правда ли? Это, верно, одна Вака-тян знает. Мне бы самой хотелось услышать от нее правду. Я знаю только одно — Ёко умерла на горе совсем одна. И больше ничего.
Ёсими смотрит на Цунэ, не выпуская из рук четок.
— В тот день вы принесли Ёко в наш дом специально, чтобы показать Вакако. Вы принесли ее, потому что думаете, что Вакако сбежала, бросив Ёттян в одиночестве.
Цунэ влажными, блестящими глазами смотрит в лицо Ёсими, так похожее на лицо Ёко.
— Это жестоко. Вакако, наверно, от кого-нибудь услышала о Ёко. Слухи эти — ложь. Вакако бежала одна, слышите, одна. Будь с ней Ёттян, она бы ни за что ее не бросила. Ничего другого не было.
— Ну что же, значит, так оно и было. Ёко мертва.
Спросить не у кого.
— Все сочувствуют Ёттян, потому что Вакако уцелела. Ёко умерла, но при чем же тут Вакако, а, Ёсими-сан?
Ёсими повернулась спиной к Цунэ. Молится перед поминальной табличкой.
— Объясните это, пожалуйста, всем, и старушке тоже, — продолжает Цунэ. — Разве Вакако не стоит сочувствия? Надо же ее оправдать…
Цунэ торопливо идет по дороге. Встречая ее, все спрашивают про Вака-тян. Цунэ спокойно отвечает, что дочка пока жива.
Цунэ знает, какая Вакако добрая. Да хоть и верны эти слухи, кому они нужны? Ёсими, потерявшей Ёко? Напрасно она ненавидит Вакако. Ненавидеть надо тот дьявольский огненный шар. Или горькую судьбу, лишившую жизни ее дитя.
— Сколько этих Ёко. — В жарком бреду Вакако отбивается от кого-то руками.
— Не бойся, здесь мама, а больше никого нет.
Голос Цунэ не доходит до слуха Вакако. Кружащие в голове мухи заглушают своим жужжаньем слова Цунэ. Это мухи из ямы на горе.
«— Как они надоели! Когда же тихо будет, — думает Вакако».
— Ну, убей же мух! — говорит она.
— Хорошо, хорошо, мама убьет всех, кто мучает Вакако. Впалые щеки Вакако, словно искусно
вылепленные из воска, озаряет слабая улыбка. Вакако широко раскрывает рот, чтобы глотнуть воздух, и умирает.
Цунэ долго смотрит на остановившуюся улыбку Вакако. Комнату заливает утреннее осеннее солнце. Бледные щеки проваливаются, и легкая улыбка оборачивается сумрачной тенью, так не подходящей девочке, которая прожила на свете только четырнадцать лет и один месяц.
Цунэ, не отрываясь, глядит на холодеющее тело Вакако. Она никак не может понять, почему Вакако так боялась мух. Может, она просто бредила, когда говорила: «Мама, у мух тоже есть зубы, вот они и кусаются». Не зная, что кроется за этими словами, Цунэ чувствовала: Вакако боится чьих-то обвинений. Что это связано с Ёко, думать не хотелось.
Мигом объявилась старушка.
— Какое же строгое лицо у Вака-сан… Да, всему, видно, приходит конец…
Потом пришла Ёсими.
— Ёсими-сан, простила бы ты Вака-сан, — говорит старушка.
— Вакако не за что прощать, — резко одергивает ее Цунэ. — Я похороню ее рядом с Ёттян в той яме. Они ведь дружили.
— Ёко не упокоилась с миром, — говорит Ёсими.
— Хватит слухов, Ёсими-сан. Из-за них и душе Вакако тоже нет покоя. Дети ни в чем не повин-
ны, поймите вы это, — твердит Цунэ.
На горе, во впадине, рядом с могилой Ёко появилось новое деревянное надгробие Вакако.
Муж был против — в деревне покоилось не одно поколение их предков, но Цунэ не послушала его, сказав, что так лучше для Вакако.
В яме на горном склоне, по другую сторону от выжженной равнины города, жмутся друг к другу могилы. Над ними гуляет осенний ветер.
Горными тропами добралась сюда Цунэ.
Она кладет на могилу Вакако веточку с твердыми зелеными мандаринами. И на могилу Ёко ложится мандариновая веточка.
Ей кажется, будто надгробия тихо перешептывают ся на ветру.
— Интересное что-то? — Рассказали бы маме…
Цунэ слышится смех Вакако и Ёко.
1975
Akira Nozawa.
«На крыше»
Светился красный огонек, лифта не было. Что бы это могло значить? Посторонние, кажется, лифтом не пользуются. На дверях табличка: «Только для пациентов».
Еще когда врач порекомендовал ей принимать на крыше солнечные ванны, она спросила:
— А лестница там есть? — Хотела спросить, как попасть на крышу, а задала этот нелепый вопрос. Больница, конечно, маленькая, но в четырехэтажном здании лестница все-таки должна быть, Просто она спросила, не подумав, и от этого смутилась.
В глубине коридора — комната дежурных. За полуприкрытой дверью весело болтают какая-то женщина в белом халате и санитарка.
— Простите, пожалуйста, что-то лифта давно нет, — спросила она.
Женщина в белом халате, — кажется, она работает в аптечном киоске, — вышла к ней.
— Мне нужно на крышу, врач назначил солнечные ванны принимать…
— Так ведь занято!
Женщина в белом халате встала рядом и смотрит на красный огонек. Вскоре где-то внизу кабина трогается.
— Ну вот и идет.
— Простите, что побеспокоила.
Женщина в белом халате вернулась в дежурную.
Можно было, конечно, еще немного подождать, но ведь она здесь впервые и еще не освоилась. Молоденькая санитарка из хирургического отделения только довела ее до лифта, взглянула на красный огонек и сказала: