— Я посетил вас сегодня в связи с тем, что мне удалось раздобыть вот это…
Исаку достал из портфеля слегка потрепанную старую книгу. Страницы в конце книги с оторванным переплетом были подклеены виниловой пленкой. Цвета обложки и самих страниц с текстом сильно поблекли, а шнурки переплета заметно провисли. Книга, объемом в триста двадцать страниц, формата девятнадцать на тринадцать сантиметров, была выпущена в августе 1928 года.
— Это книга Сёдзабуро Исидзавы «Специалисты-медики», мемуары за двадцать лет медицинской практики. Кстати, вы не припоминаете такого
имени, Сёдзабуро Исидзава?
— Хм… — Посидев некоторое время с закрытыми глазами, Харухико отрицательно покачал головой. — Не припомню.
— Он был заместителем отца, когда тот заведовал городской больницей в М. Тут, в книге, подробно рассказано об отце в период его заведования городской больницей, — правда, в большей части записей центральной фигурой повествования является все же сам автор. Это, впрочем, совершенно естественно. Я вот думаю, если бы отец оставил подобные мемуары… Мне кажется, у отца должно было быть множество дневников.
— Ну да, правильно! — снова вмешалась в разговор Кэйко. — Знаете, когда ваш батюшка скончался и заведование больницей перешло к господину Симамото, мы живо распорядились всей отцовской библиотекой, кроме разве что медицинских книг и журналов. Конечно, сначала с матушкой посоветовались… Но что касается дневников, тут вопрос особый. Дело в том, что один врач из Хакодатэ, с которым отец был в близких отношениях, прислал нам письмо, и в письме том было сказано: «В будущем я собираюсь писать биографию Ёсиюки Такаминэ, так что сохраните, пожалуйста, дневники». Потому мы только дневники и сберегли, собрали их все и отослали сюда, и Дэнъэн-тёфу. Уложили их тогда в четыре большущих коробки из-под чая… Но в конце концов во время войны пришлось нам все отцовские дневники сжечь здесь, в саду.
Дело было в последнюю декаду мая 1945 года, когда война уже близилась к концу. Тогда даже на этот тихий район особняков упало несколько десятков неприятельских зажигательных бомб, и большой участок неподалеку выгорел дотла. Только обрывки бумаги еще долго продолжали тлеть и по ночам, бывало, вдруг вспыхивали ярким пламенем. Поскольку считалось, что огонь может навести на цель вражеские самолеты, староста пятидворки издал строгое постановление: «Просьба добровольно сжечь без остатка все имеющиеся в домах бумаги». Ну вот они, по дурацкой своей добросовестности, вынесли в сад бумаги, в том числе и дневники отца, которые так бережно хранили, и все сожгли.
— Как подумаю теперь, так понимаю, что воистину глупость мы сотворили, — продолжала Кэйко. — Но все-таки, когда мы эти дневники несли сжигать, я одним глазком в них заглянула. Только в то место, где речь шла о дне нашей свадьбы. Там было написано вот что: «Сегодня Харухико и Кэйко сыграли свадьбу. Слезы счастья подступают к горлу». Я так обрадовалась! Потом еще немножко полистала. Там были куски текста, написанные по-немецки. Надеюсь, не ругательства в мой адрес! Но мы с матушкой весь этот дневник сожгли, а что до мужа, то он и не прикасался. Ведь так? — обратилась Кэйко к мужу.
— Э-э, знаете ли, меня чужие дневники и все такое в этом роде совершенно не интересует, — ответил Харухико, повернувшись к Исаку. — Я ведь, в отличие от вас, отношусь к категории людей, которых абсолютно не занимает проблема тайников человеческой души. Голова у меня работает совсем не в том направлении. И в силу такого своего скверного устройства я иногда задумываюсь о странных вещах. Вот, например, недавно я был в Америке. Останавливался там в нью-йоркском отеле «Уолдорф-Астория». Вы, может быть, знаете тот район — это, можно сказать, самый центр Нью-Йорка. Вплотную друг к другу стоят небоскребы — подлинное воплощение блеска и роскоши современной цивилизации. Однако, если поглядеть на молодежь, которая разгуливает по улицам этого квартала, все они напоминали мне нищих. Потягивают колу из бутылок, жуют гамбургеры, сбиваются в кучи и шляются компаниями по тротуарам. Когда вглядишься в лица, просто дрожь пробирает — до того у них бесцветные, пустые глаза. Бутылки из-под колы и бумажные пакеты от гамбургеров бросают прямо под ноги, так что улицы ужасно грязные, можно сказать, завалены мусором. Стоит подуть ветерку, как весь бумажный сор и клочья рванья взлетают в воздух, кружатся и норовят прилипнуть к лицу. Так вот, возникает вопрос, что же такое в целом «цивилизация»? Почему в городе, сконцентрировавшем весь блеск современной цивилизации, молодежь ходит с такими опустошенными лицами? Человечество, обреченное на смерть, гонится за «цивилизацией», и это наводит меня на мысль: «Чем же все кончится?» Я ведь говорил, если помните, что работаю в Химико-технологическом научно-исследовательском институте — приходится поневоле все больше задумываться о подобных вещах. Впрочем, я-то задумываюсь только слегка, а на то, чтобы поглубже во всем разобраться, способностей моих не хватает. И все же, вероятно, есть какое-то забавное противоречие в том, что я, несмотря на свою привычку не интересоваться духовным миром человека, проявляю заинтересованность, пусть и поверхностную, в том, куда ведет цивилизация, и что будет с человечеством.
— Не вижу никакого противоречия. Пользуясь вашей лексикой, разница здесь только в объекте рассмотрения. Вот вы только что сказали, что совершенно не интересуетесь духовным миром человека, — продолжил свою мысль Исаку, — но это не помешало вам после смерти отца опубликовать в газете некролог, поистине замечательный некролог, в который вложен не только интеллект, но и подлинное чувство.
— Ах, вот вы о чем! — поразился Харухико.
— Дело в том, что эту заметку, которую мне удалось прочесть, мать вырезала из городской газеты в М. и спрятала под фотографией отца. Вчера жена хотела протереть стекло в рамке, где хранилась фотография, — тут неожиданно и выпала вырезка. Отец скончался десятого июня 1937 года, так что я, выходит, впервые читал некролог тридцать восемь лет назад. В газете после «шапки» в четыре строки шрифтом раза в два помельче была набрана следующая статья.
Вот она:
«По характеру работы ему приходилось часто иметь дело с рентгеновскими лучами, что в результате многолетнего будирования привело к возникновению раковой опухоли на правой кисти. Затем, распространяясь по лимфатическим железам, опухоль поразила всю правую руку вплоть до подмышки, и в конце концов наступил летальный исход. Покойный окончил медицинский факультет Токийского университета в 1905 г. и, пройдя ассистентскую практику, в 1908 г. переехал в городок М. на Хоккайдо, где занял пост заведующего городской (в то время еще поселковой) больницей. Оставив эту должность в 1923 г., он в том же городке вплоть до сегодняшнего дня содержал частную клинику. С начала и до конца своей практики, на протяжении тридцати лет, он оставался верным служителем врачебного искусства. С течением лет, по мере того, как в нем возрастало сознание своего гражданского долга, и благодаря тому, что сознание долга переросло в глубокую убежденность, он твердо уверовал, что именно в этом заложен смысл его существования. Он отказался от соблазна заняться научной работой, временами, должно быть, встававшего перед ним, от стремления к большим городам, где можно было бы найти достойное применение своим способностям. Не добивался он и ученой степени, придя к убеждению, что нужен людям здесь, на своем месте. Хотя даже постороннему ясно, что собственноручно обследовать чуть ли не по двести пациентов в день — тяжкий труд, тем не менее вечерами, которые, казалось бы, следовало оставить для отдыха, он просиживал до глубокой ночи в своем кабинете, не расставаясь с книгами и усердно продолжая занятия. Он, можно сказать, взял мерилом суровую, взыскательную добродетель и с болезненной щепетильностью не позволял себе ни минуты праздности и лени, что в глазах семьи было, пожалуй, даже огорчительным фактом. Мы, члены его семьи, всей душой уповаем, что неустанное стремление покойного к духовному совершенствованию, не покидавшее его до смертного часа, принесло определенные плоды в соответствии с его планами и замыслами и что жизнь его тем самым оказалась исполненной высшего смысла.