До конца дней своих он дружен был с книгами, и его интересы охватывали самые разнообразные отрасли — от естествознания до общественных наук и литературы. Юношеская свежесть мышления и страстное стремление к поиску истины он сохранил до преклонных лет, но эта сторона его жизни была известна только ближайшему его окружению. В последние годы жизни на его рабочем столе скопилось особенно много книг по проблемам электроники, это свидетельствует о том, что где-то в глубинах подсознания он искал религиозного решения проблемы бытия. Однако у меня создалось впечатление, что здесь все же отразились причуды возраста.
О себе покойный рассказывал чрезвычайно мало; к тому же, будучи с самого начала студенческой жизни оторван от отцовского крова, я почти ничего не знаю о его дружеских связях. Понимая, что есть, вероятно, немало людей, мне неведомых, но разделявших с покойным житейские радости и печали в дни его юности, — людей, которым, наверное, есть, что вспомнить о безвременно ушедшем, — я все же осмеливаюсь в такой скромной форме опубликовать этот некролог. Согласно воле покойного, мы не устраиваем официальной панихиды. Я убежден, что покойный, который был человеком в высшей степени скромным, куда больше, нежели воскуриванию благовоний на панихиде, радовался бы тому, что в его доме сохранили нетленными воспоминания о его душе. Сознавая свою вину в том, что поступаем наперекор вашему искреннему желанию, мы просим тем не менее воздержаться от разного рода пожертвований и приношения цветов».
— Вот как, значит, ваша матушка хранила этот некролог? — удивилась Кэйко.
Когда Ёсиюки Такаминэ скончался, на похороны проходившие только в присутствии членов семьи и нескольких представителей персонала больницы, его тайной сожительнице, матери Исаку, доступ был, конечно, закрыт. Дети же в день похорон все были в Токио.
— Знаете, — заметила Кэйко, — я вам могу кое-что порассказать. Ведь о вашем семействе я много наслышана от покойного вашего батюшки. Отец-то всех вас, видно, очень любил…
Благодаря своей изумительной памяти Кэйко без труда один за другим приводила «случаи из жизни». Она искусно воспроизводила тончайшие оттенки словоупотребления, малейшие жесты, к которым прибегал отец в то или иное время. Казалось, память этой женщины острее всего запечатлевала именно такие мелкие детали. Наконец молча слушавший ее повествование Харухико впервые, и с большой натугой, вставил реплику. Вообще Харухико, судя по всему, был из породы молчальников. За все время рассказа Кэйко он не проронил ни единого слова и сидел не шевелясь, сосредоточенно устремив взор в одну точку на газоне в саду.
— Эге, — сказал он, — а ведь я все эти истории первый раз слышу.
— Еще бы! Само собой разумеется! Да разве ж могли отец или я говорить с тобой об их семействе?! — шумно отчитала Кэйко мужа.
Харухико, не выказав никаких эмоций, снова отвернулся к газону в саду. Кэйко продолжала, обратившись к Исаку:
— Конечно, очень бестактно с моей стороны задавать такой вопрос, но что вы, Исаку-сан, думаете о покойном отце?
Что ни говори, но, как признала сама Кэйко, вопрос ее и впрямь был «бестактностью» по отношению к Исаку. Тем не менее ему легко было дать ответ этой общительной моложавой старушке. Он не стал отвечать на вопрос прямо, заговорив вначале о другом.
— Речь пойдет о том времени, когда мы были детьми. Когда отец навещал нас, по всему дому распространялся резкий запах креозола. Мы называли это «больничным запахом»… Как только он появлялся, мать брала кипу старых газет, которые она специально сохраняла, и поднималась с ними на второй этаж. Часа через два, когда отец уходил, мать, все с той же кипой в руках, спускалась вниз, и все газеты были сплошь покрыты рукописными иероглифами — следами каллиграфических упражнений отца. Мы испытывали какое-то странное чувство… Отец был человеком непьющим, а мать — женщиной, не способной на сложную, содержательную беседу, и вот отцу, хотя он с таким трудом вырывался к нам, в конечном счете оставалось только упражняться в каллиграфии. И все же, если вспоминать отношения между родителями, ярче всего врезался мне в память образ матери, которая после ухода отца спускается со второго этажа с кипой старых газет, испещренных черными мазками туши.
— Да, любопытно… — неожиданно изрек Харухико. — Для отца те часы, когда он мог отправиться к вам и, получив от вашей матушки тушь, поупражняться в каллиграфии, были, должно быть, истинным временем отдохновения. Моя мать, я полагаю, была такой женщиной, которая не давала отцу времени расслабиться. Насколько я могу судить как сын, она была женщиной с самой заурядной натурой и, как всякая заурядная женщина, наверняка ревновала мужа. Ну, а что касается меня, то я ведь был единственным ее ребенком и потому, само собой, всегда принимал сторону матери.
— Я думаю, это естественно. По правде говоря, я тоже всегда был на стороне своей матери…
— Такая, видно, у вас судьба, — вдруг громко сказала Кэйко. — Кому что на роду написано. То, что так сложились дела в обеих семьях, Такаминэ и Симура, — это все судьба!
— Пожалуй, слово «судьба» здесь подходит… — тихо проговорил Харухико. — Вот ведь, как подумаешь, что судьба, — и сердце успокоится. И в Священном писании, и в буддийских сутрах, везде ведь написано об одном — как успокоить, умиротворить человеческую душу, верно?
— Мне тоже вообще не слишком нравится слово «судьба», но когда употребляешь его, и впрямь действует почему-то успокоительно.
— Вот-вот! — вставила Кэйко. — Уж каких только неприятностей с нами не приключалось, — а как подумаю, что на роду было мне написано стать его женой, так сразу, бывало, и успокоюсь.
«— Что-то чересчур она успокоилась, — подумал Исаку».
— Исаку-сан, а вы любите музыку? — снова неожиданно спросила Кэйко.
На это Исаку успел обратить внимание, еще когда его только провели в гостиную: битком набитые деревянные полки, тянувшиеся в три ряда вдоль стен просторной, с высоким потолком комнаты, представляли собой огромную дискотеку. Кроме того, в двух углах комнаты были установлены стереофонические динамики.
— Знаете, муж других развлечений не признает. У него в жизни одна радость — слушать музыку. Ну, а я, когда он включает свою музыку, поскорее убегаю вон туда. — Кэйко показала пальцем в дальний конец сада. Там помещался маленький чайный павильон в виде бамбуковой хижины с боковыми навесами. — Ему музыка, а мне чай, вот и ладно, так? Детей у нас нет, но мы особенно не горюем. А у вас дети есть?
— У меня тоже нет.
— Вот как? Значит, оба рода, и Такаминэ, и Симура, на вас двоих и пресекутся… Хотя, может быть, это не так уж важно.
— Если вы любите музыку, не хотите ли что-нибудь послушать со мной за компанию? — предложил Харухико.
— Большое спасибо, но я и так отнял у вас слишком много времени. Извините, мне пора. — Исаку поднялся.
Когда они с Харухико стояли в прихожей, Кэйко тоже вышла его проводить. Исаку перед этим выпил чая и кофе, съел пирожное, клубники, а потом ему поднесли еще чашку чая.
— Нет, не беспокойтесь, — ответил он.
— Исаку-сан! — Харухико впервые назвал Исаку по имени. — Когда вернетесь домой, передайте привет вашей супруге.
Исаку даже вздрогнул. Таких слов от Харухико он никак не мог ожидать. Лицо Харухико осветилось улыбкой.
— Спасибо. Обязательно передам.
Распрощавшись, он покинул дом Такаминэ и неторопливо зашагал вниз по склону холма среди замерших в безмолвии роскошных особняков. То тут, то там, словно сговорившись, показывались из ворот почтенные мужи с дорогими собаками. Пытаясь от них избавиться, Исаку свернул в проулок и оказался на высоком обрыве, где росло несколько деревьев…
Внизу, под обрывом, зеленые вагоны электрички Токио — Йокогама, растянувшись в длинную вереницу, медленно уползали прочь. В окнах виднелись приплюснутые к стеклу лица людей.
Окончание следует…