3
Приемная зала дворца Тюильри сияла и переливалась от яркого света тысячи и тысячи свечей, смешанного с блеском драгоценных камней, украшавших наряды, волосы, всевозможные аксессуары знатных дам и господ. Вокруг витали запахи и ароматы вин, масел, парфюма, восточных благовоний. Такое обилие запахов смешивалось друг с другом так, что в итоге составляло хаос резкости и терпкости, от которой у изнеженных дам тут же начинала болеть голова. Все было приготовлено для официальной церемонии в честь женитьбы герцога Луи Орлеанского, принца дома Бурбон на маркграфине Августе Марии Джоанне фон Баден-Баден. Собрался самый цвет парижской аристократии, которая старалась, как подобает при официальных церемониях такой важности, вести себя предельно галантно и скромно, однако все же оставив за собой право на подбор гардероба (несомненно как можно шикарней и изощренней, чем у остальных), и на таинственные шушуканья, которые, если к ним прислушаться сплошь и рядом сквозили цинизмом, фривольностью и эгоизмом, к чему бы они не относились. Весь цвет парижской аристократии, такой шикарной и помпезной снаружи, тем не менее весь сгнил изнутри. Шикарные наряды, на стоимость которых можно было открыть множество приютов для бездомных, скрывали обрюзгшие чахлые тела, тонны различного рода косметики, на стоимость которой можно было обеспечить хлебом всю страну, не скрывала их извращенного морального уродства и так можно перечислять очень долго, но это утомит читателя, быстрее чем я довершу свой список. Взгляды, порождаемые мыслями, источали яд Горгоны. Они могли быть какими угодно, но никогда в них нельзя было увидеть и капли той искренности, которую в то время уже трудно было увидеть в ее первозданности. Мысли отдавали таким зловонием, что оно чувствовалось за много лье вокруг. Описать природу этих мыслей - легче собрать все слова, порицаемые церковью, и вот будет готовая картина. Действия, снаружи благородные и важные, производились лишь для собственной выгоды или собственного наслаждения. Нюх ощущал только лишь запах наживы, наслаждений, во всех их проявлениях и запах опасности, если таковая вдруг неожиданно подступала. Слова здесь не стоили и одного медного су, всем это было прекрасно известно, но все-равно они активно пускались в оборот и достигали такого мастерства усовершенствования и изощренности, что сбивали с толку, путали, уничтожали, заставали врасплох даже самых пронырливых рифмоплетов. Что касается парижских аристократок, то они стали уже настолько избалованными и искушенными во всем, что окружало их, что слова признания в любви, даже сказанные с редкой тогда искренностью, звучали в их ушах как очередной прогноз погоды на завтра. И парижским щеголям вменялось теперь в обязанность придумывать целые дифирамбы и оды, обязательно претендующие на высшее мастерство поэтической мысли и изощренности высказываний, дабы не спугнуть капризное внимание и чрезмерную избирательность их якобы возлюбленных. Итак, цвет парижской аристократии прогнил, превратившись в язву Парижа. Но все равно, не смотря на смертельную болезнь, или может быть даже предчувствуя свою скорую кончину, общество продолжало предаваться безудержному веселью, расточительному шикарству, непозволительным фривольностям и губительному легкомыслию, прикрываясь теоретической моралью и извращенной философией, на фоне удручающей нищеты народа. Кто был прав, кто виноват? Кто мог считаться образцовым, а кто нет? Дать ответы на эти вопросы не представлялось возможным, ибо все перепуталось, все стало с ног на голову, а что оказалось сверху открыло весь свой срам. Доверие приобрело в городе Наслаждений условный характер и пускалось вход тогда, когда то было выгодно . «Мадам Луиза-Мария дАвернье, графиня Арже, громко изрек церемонимейстер, - ее дочь, мадмуазель Жаклина дАвернье». Пара женских фигур вплыла в залу и тут же по ним заскользили многозначительные взгляды, значение которых не трудно было угадать. Графиня, прекрасно зная, что ее ждет и предвкушавшая нелестный прием, недовольно повела плечами и отодвинулась от своей дочери, как будто давая другим понять, что она бы предпочла прийти одна. Она нетерпеливо похлопала пышным веером по маленькой ладошке, обтянутой атласной перчаткой и как могла гордо, с легким оттенком чванливости осмотрелась по сторонам, раздавая скользкие улыбки. Ей отвечали тем же, стараясь как можно скорее удалиться в противоположную сторону, дабы не заговаривать с ней, прекрываясь вдруг откуда не возьмись взявшейся добродетелью. Те, кто по праву общих интересов могли бы зваться знакомыми, сейчас предпочли скрыть от остального общества то, что было заметно невооруженным глазом. Графиня дАвернье, не особо страдая чувством уязвленного самолюбия, прекрасно понимала природу такого поведения, более того не была ею удивлена и еще более того в душе злорадно смеялась над этой фальшью и даже торжествовала от осознания собственной власти, зная, что те же самые люди потом раболепно приползут к ней, желая из ее рук получить десертную косточку. На вид ей было около сорока, однако из-за слишком насыщенной жизни, полной пустячной суеты, глупых удовольствий и отсутствием мыслей о будущем, внешность ее казалось увяла раньше времени. Она старалась скрыть этот недостаток обилием макияжа, молодыми любовниками (которых меняла как перчатки), глубоким декольте и яркими нарядами, которые она меняла еще чаще чем перчатки, к чему, впрочем, прибегали и остальные кокетки, не заботясь о том, что макияж был через чур яркий, декольте через чур глубокое, а наряды через чур вызывающие. Лицо ее ничем не отличалось от лиц всех остальных дам, неся в себе отпечаток легкомыслия, вульгарности и слепой глупости, хотя и прекрасно завуалированной хитростью и изворотливостью, кои всегда ценились при дворе и являлись высшей степенью проявления этого самого ума. Действия ее так же подчинялись правилам, господствующим в обществе и меняли оттенок тогда, когда то было необходимо. Следует заметить, что мадам де Авернье уже лет десять как звалась вдовой и не хотела менять этот статус на вновь замужнюю. Состояние ее теперешнее оказалось гораздо более приятным, в сравнении с состоянием десятилетней давности. Доходы приносимые с владений мужа, являлись достаточными для той жизни, которую она вела, более ее ничего не интересовало. Иногда любовники или завсегдатаи ее вечеров делали щедрые подарки. Последние таким образом уравновешивали необходимость молчания графини о происходящем в стенах особняка. Находились и такие, кто выплачивал некоторый взнос, на на тот промежуток времени, что пользовался «услугами» вечеров графини. Кроме того она могла свободно вести ту жизнь которую вела, которая ей нравилась, не боясь быть осужденной кем-то. Ей нравилась ее свобода, ей нравилось наслаждаться ей, а зная цену этому состоянию, она настолько вошла в роль, что иногда, скажем так, забывалась. Она свысока смотрела на замужних дам и с удовольствием подшучивала над их изобретениями по усыплению бдительности мужей, как того требовали общественные нормы, с целью сохранить благовидность. Однако, ни одну даже самую малейшую характеристику графини нельзя было отнести и к дочери. Совершенный, идеальный контраст лиц, характеров, взглядов, мыслей и действий, всего того, что только может прийти в голову стороннему наблюдателю. Возможно, сравнение окажется банальным, но они как День и Ночь смотрели друг на друга с разных полюсов планеты и конечно, никогда бы не встретились. Девочка, совсем еще юная, свежая как цветок лилии по утренней заре, хрупкая и изящная -сама невинность, пусть даже это снова прозвучит банально. На фоне своей одиозной, лицемерной матери, она смотрелась еще более невинно и чисто. Те, кому посчастливилось знать ее ближе, допустим как-нибудь пару раз увидеть ее, могли бы сказать, что девочка была слишком молчалива и как будто угнетена тиранией ли своей матери или же природной, чрезмерной скромностью, тут уже наблюдатель терялся в догадках. Тонкие черты ее лица, нежная полупрозрачная кожа, с видневшимися голубоватыми бархатными венками, уставшие глаза, из-за этого казавшиеся взрослыми и как будто неловкие движения могли бы намекнуть о том, что это прелестное дитя, может- быть не блистала здоровьем или просто была слаба от рождения. Однако и эти ее, как многие могли бы подумать, недостатки имели свою притягательную силу и придавали ее образу некоторую таинственность и плавность. Ей не нужно было изображать нездоровье, как то ежедневно и при любых прекрасных случаях практиковали дамы, дабы казаться еще более привлекательными и как полагалось по моде. Подобным образом, Жаклина, не замечая, вызывала немалую зависть. Если такой момент вызывал зави