ери, как будто давая другим понять, что она бы предпочла прийти одна. Она нетерпеливо похлопала пышным веером по маленькой ладошке, обтянутой атласной перчаткой и как могла гордо, с легким оттенком чванливости осмотрелась по сторонам, раздавая скользкие улыбки. Ей отвечали тем же, стараясь как можно скорее удалиться в противоположную сторону, дабы не заговаривать с ней, прекрываясь вдруг откуда не возьмись взявшейся добродетелью. Те, кто по праву общих интересов могли бы зваться знакомыми, сейчас предпочли скрыть от остального общества то, что было заметно невооруженным глазом. Графиня дАвернье, не особо страдая чувством уязвленного самолюбия, прекрасно понимала природу такого поведения, более того не была ею удивлена и еще более того в душе злорадно смеялась над этой фальшью и даже торжествовала от осознания собственной власти, зная, что те же самые люди потом раболепно приползут к ней, желая из ее рук получить десертную косточку. На вид ей было около сорока, однако из-за слишком насыщенной жизни, полной пустячной суеты, глупых удовольствий и отсутствием мыслей о будущем, внешность ее казалось увяла раньше времени. Она старалась скрыть этот недостаток обилием макияжа, молодыми любовниками (которых меняла как перчатки), глубоким декольте и яркими нарядами, которые она меняла еще чаще чем перчатки, к чему, впрочем, прибегали и остальные кокетки, не заботясь о том, что макияж был через чур яркий, декольте через чур глубокое, а наряды через чур вызывающие. Лицо ее ничем не отличалось от лиц всех остальных дам, неся в себе отпечаток легкомыслия, вульгарности и слепой глупости, хотя и прекрасно завуалированной хитростью и изворотливостью, кои всегда ценились при дворе и являлись высшей степенью проявления этого самого ума. Действия ее так же подчинялись правилам, господствующим в обществе и меняли оттенок тогда, когда то было необходимо. Следует заметить, что мадам де Авернье уже лет десять как звалась вдовой и не хотела менять этот статус на вновь замужнюю. Состояние ее теперешнее оказалось гораздо более приятным, в сравнении с состоянием десятилетней давности. Доходы приносимые с владений мужа, являлись достаточными для той жизни, которую она вела, более ее ничего не интересовало. Иногда любовники или завсегдатаи ее вечеров делали щедрые подарки. Последние таким образом уравновешивали необходимость молчания графини о происходящем в стенах особняка. Находились и такие, кто выплачивал некоторый взнос, на на тот промежуток времени, что пользовался «услугами» вечеров графини. Кроме того она могла свободно вести ту жизнь которую вела, которая ей нравилась, не боясь быть осужденной кем-то. Ей нравилась ее свобода, ей нравилось наслаждаться ей, а зная цену этому состоянию, она настолько вошла в роль, что иногда, скажем так, забывалась. Она свысока смотрела на замужних дам и с удовольствием подшучивала над их изобретениями по усыплению бдительности мужей, как того требовали общественные нормы, с целью сохранить благовидность. Однако, ни одну даже самую малейшую характеристику графини нельзя было отнести и к дочери. Совершенный, идеальный контраст лиц, характеров, взглядов, мыслей и действий, всего того, что только может прийти в голову стороннему наблюдателю. Возможно, сравнение окажется банальным, но они как День и Ночь смотрели друг на друга с разных полюсов планеты и конечно, никогда бы не встретились. Девочка, совсем еще юная, свежая как цветок лилии по утренней заре, хрупкая и изящная -сама невинность, пусть даже это снова прозвучит банально. На фоне своей одиозной, лицемерной матери, она смотрелась еще более невинно и чисто. Те, кому посчастливилось знать ее ближе, допустим как-нибудь пару раз увидеть ее, могли бы сказать, что девочка была слишком молчалива и как будто угнетена тиранией ли своей матери или же природной, чрезмерной скромностью, тут уже наблюдатель терялся в догадках. Тонкие черты ее лица, нежная полупрозрачная кожа, с видневшимися голубоватыми бархатными венками, уставшие глаза, из-за этого казавшиеся взрослыми и как будто неловкие движения могли бы намекнуть о том, что это прелестное дитя, может- быть не блистала здоровьем или просто была слаба от рождения. Однако и эти ее, как многие могли бы подумать, недостатки имели свою притягательную силу и придавали ее образу некоторую таинственность и плавность. Ей не нужно было изображать нездоровье, как то ежедневно и при любых прекрасных случаях практиковали дамы, дабы казаться еще более привлекательными и как полагалось по моде. Подобным образом, Жаклина, не замечая, вызывала немалую зависть. Если такой момент вызывал зависть у дам, то мужчины, глядя на чистый, не граненный образчик добродетели и истинной чистоты - почти выродившихся уже, едва ли могли сдержаться, чтобы первыми не сорвать столь прекрасный цветок. Многие желали избавить юное создание от этих качеств, воспринимая свою победу как лавры неоспоримого торжества на голову хитрости, злорадства и лицедейства, как бы извиняя тем самым свою распущенность. Дитя скромно примостилось возле матери, стараясь ничем не напоминать ей о себе, а та в свою очередь, готова была с удовольствием не замечать ее. Не трудно было заметить, что графиня не питала любви к своему отпрыску и не пыталась ее выказать на людях, пусть даже и наигранно, что несомненно вызывало жалость со стороны наблюдавших. Но сказать насколько сильной была эта нелюбовь не представлялось возможным, ибо глубины материнской души....или точнее материнской нелюбви, покрытые толстым слоем мрака, невозможно было измерить. Графиня являла неизменную сухость, молчаливость и жесткость по отношению ко всему, что могло бы касаться вопроса о ее дочери. Она настолько редко показывалась с ней на людях, что они воспринимали маленькую Жаклину скорее как привидение, нежели как полноправную наследницу рода Арже. На лицах их часто выражалось нечто среднее между испугом и немым удивлением, естественно сопровождаемое замешательством и минутным молчанием. Графиня при этом, словно вдруг вспоминая, что рядом дочь делалась непроницаемой и холодной как камень и всячески старалась отстраниться от своего ребенка. Мероприятие, побудившее графиню взять дочь с собой, имело официальный статус и заключало в себе такую важность, что должны были присутствовать все те, кто имел отношение к кругам аристократии, и не явиться на него было бы высшей степенью неуважения. А так-как многие знали, что у графини имеется дочь, единственная законная наследница семьи, то ей вменялось в обязанность посещение подобных торжеств. Мать важно проходила между группками беседующих, за ней шла ее дочь, сопровождаемая двумя служанками, призванными исполнять роль камеристок. «НЕ смей теряться здесь, не доставляй мне лишнюю головную боль. Для тебя итак уже слишком много внимания»- стервозно прошипела графиня обращаясь к дочери спиной. Та покорно склонилась и побледнела, глаза ее при этом стали еще выразительней и шире, оголяя пугливую словно лань, душу. Жаклина глядела на всех этих важных людей снизу вверх, ловя на себе скользкие высокомерные взгляды женщин и мужчин, к последним можно было присовокупить еще и низкую страсть, которую неизменно в них вызывали все юные особы. Она не жалела о том, что ей почти никто не знаком и не будет знаком в этой зале. Сказать, что ей были противны эти люди, скорее нет. Чувство страха и осознания их лицемерия настолько укоренились в ней, что она ощущала себя словно агнец, оставленный для клыков этих волков. Законы их были ей непонятны, да и при всей своей душевной чистоте могла ли она вместить в себя все ту гниль и вонь, которая разъедала их умы? В ее сознании господствовала наивность и доброта, несвойственная уже даже девушкам ее возраста и ведшая к погибели. За сохранение чистоты ума и сердца, пожалуй, все же стоит поблагодарить мать, державшую девочку всегда под замком, вспоминая о ней время от времени. Итак, графиня терпела возле себя дочь весь вечер, а когда появилась возможность покинуть дворец не навлекая на себя осуждений, она на всех парусах поспешила ретироваться в свой укромный замок Ла-Кост, находившейся в окрестностях Парижа и с удовольствием вспомнить о том, что она теперь снова одна. С момента того страшного приключения Жаклины прошло около месяца. Она немного успокоилась, если можно дать такое обозначение тому состоянию в котором она прибывала постоянно, только лишь за исключением сна. А именно, состояние ее было таково, что не проходило минуты, чтобы она не вспоминала того незнакомца с содроганием и вместе с тем интересом. Манеры его по отношению к ней не оставили оскорбительных следов, но в то же время не являлись пристойными, скорее балансируя на грани. Он открыл ей то, что она не должна была знать и о чем бы никогда не догадалась, но сделал он это так ловко и утончено, что Жаклина теперь терялась в догадках, кто он таков и что из себя представляет. О том, чему она стала невольным свидетелем она старалась не думать, чистота ума и неиспорченная добродетель легко позволяли достичь этой цели. Тем более, что такие животные игры не были известны ей и она не представляла как к ним относиться. Таким образом, наивно и легко, из ее памяти улетучивались грязные сцены ( Жаклина не желала