— Я уже говорила, что не хочу сидеть в офисе, как ты и Рори…
Что она скажет, я уже знаю. Этими фразами мы пуляемся с ней годами.
— Ты слишком хороша для офисной работы? Джуни из Йеля зазорно вкалывать, как все мы?
— Мам, прекрати, а.
— У Рори есть чем заполнить холодильник. У Рори есть пенсионный счет…
— Я на жизнь, между прочим, зарабатываю более чем достаточно, — стреляю я встречным огнем. — Я меня двухкомнатная квартира в Росслине. У меня есть страховка. Я купила новый ноутбук. На счету у меня денег даже побольше чем у Рори, и…
— Тогда в чем проблема? Что уж ах какого важного в этой твоей следующей книге?
— Я не могу почивать на своих старых лаврах, — говорю я, хотя знаю, что втемяшить ей это невозможно. — Мне нужно писать следующую, и при этом лучшую вещь. А потом еще одну и еще. В противном случае продажи пойдут на спад, люди перестанут меня читать, а потом и совсем забудут.
Я говорю, а саму душат слезы. Я и не подозревала, как сильно это меня пугает — быть неизвестной, оказаться забытой.
— А потом, когда я умру, — я некрасиво шмыгаю носом, — от меня в этом мире не останется никакого следа. Как будто меня здесь никогда и не было.
Мать долго наблюдает за мной, затем кладет руку мне на плечо.
— Писательство — еще не весь мир, Джуни. При этом есть множество профессий, которые не будут доставлять тебе таких вот неизбывных огорчений. Это все, что я хочу сказать.
Но писательство и есть целый мир. Как мне ей это объяснить?
Останавливаться не вариант. Мне нужно творить. Это физическое влечение, такое же как еда, жажда, дыхание; когда все идет хорошо, это лучше, чем секс, а когда нет, я не могу получать удовольствие ни от чего другого.
Папа в свободное время поигрывал на гитаре; вот он понимал. Музыканту необходимо, чтобы его слышали, писателю — чтобы его читали. Я хочу трогать сердца людей. Хочу, чтобы мои книги стояли в магазинах по всему миру. Для меня невыносимо походить на мать или на Рори, живущих в своем утлом, замкнутом мирке, без каких-либо грандиозных проектов или перспектив, которые бы продвигали их от одной главы к другой. Я хочу, чтобы мир с затаенным дыханием ждал того, что я скажу дальше. Чтобы мои слова звучали вечно. Я хочу быть нескончаемой, неиссякающей; чтобы, когда я уйду, после меня остался курган из страниц, вопиющих: «Здесь была Джунипер Сонг, и она поведала нам то, что у нее на уме!»
Только я больше не знаю, что именно я хочу сказать. Не знаю, делала ли я это вообще. И я в ужасе от того, что единственное, за что меня будут помнить, как и единственный мой метод создания чего-нибудь хорошего, — это скользить по чужой коже.
Я не хочу быть всего лишь сосудом для призрака Афины.
— Ты могла бы устроиться к тете Шерил, — предлагает, ничего не замечая, мама. — Она все еще ищет помощницу. Ты можешь переехать из Вашингтона — там все равно слишком дорого. Поезжай со мной в Мельбурн — на свои заработки ты могла бы купить целый дом в Сант-Три. Рори мне показала…
Я смотрю, разинув рот.
— Ты спрашивала у Рори мои налоговые декларации?
Мама невозмутимо пожимает плечами:
— Мы просто рассчитывали твое будущее. Итак, с учетом того, что у тебя сейчас в виде сбережений, разумно будет сделать некоторые инвестиции в недвижимость. У Шерил есть на примете несколько домов…
— Господи, да это же просто…
Глубоким вдохом я заставляю себя успокоиться. Вот такой мать была с самого моего детства. И сейчас ее не изменит ничего, кроме пересадки мозга.
— Я больше не хочу вести этот разговор.
— Джуни, тебе надо быть практичной. Ты молода, у тебя есть кое-какие средства. Ты должна умело ими воспользоваться.
— Мам, прекрати, пожалуйста, — огрызаюсь я. — Я знаю, мою писательскую деятельность ты никогда не поддерживала…
— Как же это не поддерживала! — упрямо восклицает она.
— Перестань. Ты ее всегда ненавидела. Всегда думала, что это глупо, я понимаю…
— Да нет же, Джуни. Мне ли не знать, что такое искусство. Не каждый в нем добивается успеха.
Она гладит меня по макушке, как делала в детстве, только теперь это даже отдаленно не успокаивает. Между взрослыми женщинами подобный жест может быть сугубо покровительственным.
— Я просто не хотела видеть, как ты будешь страдать.
20
Спустя два дня я возвращаюсь к себе в Вашингтон без единой идеи для книги или даже намека, как к ней приступить.
Когда у тебя в зубах зажат проект, свободный день для письма кажется благословением. Но когда ты пыхтишь, силясь выдумать хотя бы концепцию, часы словно удушают и смотрят на тебя с немым укором. Когда ты с безумными глазами сидишь за своим ноутбуком, одержимый музой, и из тебя так и льется твой магнум опус, время должно даже не идти, а с присвистом лететь. А тут, наоборот, секунды ползут к полной остановке.