— С тобой точно все в порядке? — с нажимом спрашивает Рори. — Или хочешь, чтобы я позвонила доктору Гэйли?
— Не надо! О боже, нет. Я в порядке. Доктору Гэйли не звони.
— Хорошо, не буду. Просто она нам сказала, что если ты когда-нибудь начнешь соскальзывать…
— Я не соскальзываю. — У меня вырывается глубокий вздох. — Тут дело не в этом. Со мной все в порядке, Рори. Вообще Афину я знала не так уж и хорошо. Все нормально.
Через несколько дней после новостного взрыва я выкладываю в Twitter длинную заметку о том, что произошло. Чувствую я себя паскудно: у меня ощущение, что я пишу по шаблону, эксплуатируя бессчетные клише на тему «тяжелой утраты», которые бесстыдно надергиваю из разных источников. Пускаю в ход заезженные фразки типа «трагический несчастный случай», «все еще не в силах осознать», «мне до сих пор не верится». В детали я не вдаюсь — это мерзко. Пишу о том, как я потрясена, и что Афина для меня значила, и как сильно мне будет ее не хватать.
От незнакомых людей продолжают поступать сочувственные писульки, как они сожалеют, и что я должна беречь себя, и как это вопиюще несправедливо — нести такой груз скорби, как я сейчас. Называют меня «хорошим человеком». Посылают объятия и наилучшие пожелания. Спрашивают, могут ли они объявить для моей терапии сбор средств (идея соблазнительная, но сказать «да» мне неловко). Кто-то даже предлагает целый месяц ежедневно привозить мне домашнюю еду. Это я отвергаю: мало ли кто может скрываться там, под личиной интернета (какой-нибудь маньяк траванет — недорого возьмет).
Мой твит набирает по тридцать тысяч лайков в день — самое пристальное внимание, которого я когда-либо удостаивалась в Twitter, в том числе от литературных светил и медийных личностей (все с синими галочками). Наблюдая, как число моих подписчиков посекундно растет, я проникаюсь странным возбуждением. А затем меня пробивает чувство гадливости, примерно как после мастурбации, чем я начала заниматься со скуки, и тогда я блокирую Twitter на всех своих устройствах («По состоянию душевного здоровья я вынуждена взять паузу, но благодарю всех за вашу заботу») и даю себе зарок не заходить в сеть по меньшей мере неделю.
Я присутствую на похоронах Афины, куда меня пригласила выступить ее мать. Через несколько дней после происшествия она мне позвонила, и я, узнав, кто она, чуть не выронила трубку: меня пробил страх, что она подвергнет меня допросу или обвинит в убийстве своей дочери — она же, напротив, все время извинялась, как будто со стороны Афины умереть у меня на глазах было верхом бестактности.
Церемония проходит в корейской церкви в Роквилле, что для меня странно: я думала, что Афина китаянка, ну да ладно. Поражает то, как мало среди присутствующих лиц моего возраста. В основном здесь пожилые азиаты, вероятно друзья матери. Ни одного знакомого мне писателя, ни кого-либо из колледжа. Хотя, вероятно, эти похороны — просто общественное мероприятие, а реальные знакомые Афины предпочли виртуальную службу, организованную Обществом американских писателей азиатского происхождения.
Гроб, слава богу, закрытый.
Траурные панегирики звучат в основном на китайском, и я сижу в неловкой позе, тихонько оглядываясь в поисках подсказок, где улыбаться, а где качать головой или смахивать слезу. Когда подходит моя очередь, мать Афины представляет меня как одну из самых близких подруг своей дочери.
— Джуни была там в ту ночь, когда не стало моей Афины, — сказала миссис Лю. — Она сделала все, что могла, чтобы ее спасти.
От этих слов я сразу растекаюсь слезами. «Что и хорошо», — ерничает мерзкий, циничный голос в моей голове. Плач придает моему горю вид искренности. Это отвлекает от того, что я не знаю, за каким хреном вообще здесь нахожусь.
— Афина была просто ослепительной, — говорю я, причем вполне от души. — Она была больше чем жизнь. Недосягаемо прекрасна. Смотреть на нее было все равно что смотреть на солнце. Такая великолепная, что при долгом взгляде становилось больно глазам.
Затем я еще с полчаса изнываю на поминках, пока не нахожу предлог, чтобы уйти — мне невмоготу обилие острой китайской еды и пожилых людей, которые не могут или не хотят говорить на английском. При прощании миссис Лю, шмыгая носом, прижимается ко мне. Она берет с меня обещание поддерживать связь, держать ее в курсе, как у меня дела. Размазанная от слез тушь оставляет на моей бархатной блузке мелкие, но въедливые пятнышки, которые не выводятся даже после нескольких стирок, так что в конце концов я ее просто выкидываю.