Весть о происшествии со мной, должно быть, разошлась по Сети. Мне присылает эсэмэску Марни: «Хотела проверить, как твои дела. Слышала о несчастном случае — ты в порядке?» Я расцениваю это как попытку успокоить совесть на случай, если я умру. СМС я оставляю без ответа.
За этим исключением, руку не протягивает никто. Мама и Рори бросили бы все и мгновенно примчались к моей постели, если бы я рассказала им, что произошло, но я скорее воткну себе в оба глаза отвертки, чем ударюсь в объяснения. Однажды вечером у меня начинает пиликать телефон, но это всего лишь курьер с туалетной бумагой и салфетками. А проводив его, я рыдаю в подушку от безысходной жалости к себе.
Когда обезболивающее перестает действовать и мне приходится одолевать муку размышлений, я коротаю часы за тупым листанием Twitter. Как обычно, хронология пестрит авторами, вопиющими о внимании. Сделка на книгу. Демонстрация обложки. Опять демонстрация обложки. Рецензия со звездочками. Розыгрыш призов от Goodreads. Просьба на предзаказы. Обложка любовного романа с двумя белыми героями, настолько похожая на обложку еще одного любовного романа, что «твиттераты» не знают, поносить ли им авторов, издателей, арт-команды или белое превосходство в целом. От этого разит отчаянием, но я не могу отвести взгляд. Это все, что связывает меня с единственным миром, частицей которого мне хоть как-то интересно быть.
Одиночество донимало меня не так чтобы сильно — я привыкла быть одна; я всегда была одна, в том числе когда писала. Только сейчас я писать не могу — зная, что у меня, вероятно, больше нет и агента. А что такое автор без аудитории?
Раньше я, бывало, задавалась вопросом: а что чувствуют авторы, которым зарубили публикации? Я имею в виду отказ по объективным причинам: сексуальные домогательства, расовое оскорбление, всякое такое — после полной, так сказать, заморозки. Некоторые пытались просочиться обратно, через какие-нибудь убогие попытки самиздата или странные культовые семинары. Но большинство просто тихо растворялось в эфире, не оставляя после себя ничего, кроме нескольких усталых заголовков, извещающих о драме. Я полагаю, они потом живут новой жизнью, в новых профессиях. Может быть, сидят в офисе. А может, из них получаются медсестры, или учителя, или агенты по недвижимости, или родители, занятые на полную катушку. Интересно, что они чувствуют всякий раз, когда проходят мимо книжного магазина; возникает ли у них внутри щемящее желание вернуться в волшебную страну, которая их изгнала?
Пожалуй, Джефф в конце концов возвратился. Но Джефф — богатенький, привлекательный, чистокровный белый парень. У него бесконечное пространство для неудач. Ко мне же мир такой снисходительности не проявит.
Иногда я подумываю и о самоубийстве. Поздними ночами, когда неумолчный прессинг времени кажется невыносимым, прокрадывается извилистая мыслишка: а не побаловаться ли с угарным газом или бритвой? Теоретически это кажется таким простым способом покончить с удушающей тьмой. Возможно, это хотя бы заставит моих ненавистников почувствовать себя мерзко. «Гляньте, что вы натворили. До чего ее довели. Вам не стыдно? Вам бы, наверное, хотелось вернуть все обратно? Так вот нет, уже поздно!»
Но все это выглядит таким комом неприятностей и отчаяния, что, как бы трудно ни было, я не могу смириться с мыслью, что покину этот мир, не сказав хотя бы последнего слова.
Спустя месяц звучит новость, что Кэндис продает свои откровенные мемуары издательству Penguin Random House за сногсшибательную семизначную сумму.
Я прокручиваю страницу вниз от анонсации к комментам. Некоторые злобно торжествуют; кто-то выражает неприятие к превращению сугубо личной трагедии в товар. Есть и всплески (их немного) недоверия к тому, что писатель из начинающих получает такой авансище за книгу, которой еще даже не существует.
Им не понять. Умеет Кэндис писать или нет, не так уж и важно. Сможет ли она вообще связать воедино абзац — да кого это волнует? Мы с Афиной уже стали национальными новостями. Все желающие, а также их мамы и бабушки, купят и прочтут это разоблачение. Еще несколько месяцев книжка продержится в топе бестселлеров. Несомненно, она станет одной из самых обсуждаемых книг в индустрии, и когда это произойдет, мое имя будет запятнано навсегда. Я на веки вечные останусь писакой-бездарью, укравшей наследие Афины Лю. Психованной, завистливой белой бабой-расисткой, которая похитила работу девушки-азиатки.
Трудно представить себе поражение более тотальное, более опустошительное. И тут мой разум совершает нечто забавное.