Но миссис Лю, как видно, сейчас желает только компании и сочувствия. Ей хочется слышать правильные слова. А слова — это именно то, в чем я хороша.
— Они чувствуют свою чрезмерную близость к теме, — говорю я. — В своих романах я тоже многое перерисовываю из своей собственной жизни.
Это, во всяком случае, правда; мой дебютный роман был почти автобиографичным.
— У меня у самой детство было не сказать чтобы гладким, так что им тяжело… Я имею в виду, они не любят, когда им напоминают об их ошибках. Им не нравится смотреть на вещи моими глазами.
Миссис Лю энергично кивает.
— О, я могу это понять.
Я вижу, куда мне внедриться. Это настолько очевидно, что кажется даже слишком простым.
— Я отчасти потому и хотела прийти к вам сегодня поговорить. — Я делаю вдох. — Буду честна как ни с кем, миссис Лю. Я не думаю, что выставлять тетради Афины на всеобщее обозрение — хорошая идея.
Брови миссис Лю хмурятся.
— Почему же?
— Я не знаю, насколько близко вы знакомы с творческим процессом вашей дочери…
— Да почти никак, — признается она. — Очень слабо. Она терпеть не могла говорить о своей работе, пока та не была закончена. Становилась такой ершистой, если я вообще затрагивала эту тему.
— Вот-вот, в этом все и дело, — поддакиваю я. — Афина так сокровенно оберегала свои истории, пока собирала их воедино. Они произрастают из такой болезненной, израненной почвы — мы однажды говорили с ней об этом; она описывала это как нащупыванье шрамов в своем прошлом и вскрытие их, чтобы они вновь закровоточили.
Настолько интимно мы с ней о писательстве не говорили никогда; насчет «вскрытия шрамов» я прочла в одном из интервью. Но в этом отчасти правда: именно так Афина отзывалась о своих незавершенных работах. Эту боль она не могла показать никому другому, пока не доведено до совершенства то, каким образом она хотела ее выразить; пока у нее не появится полный контроль над ходом повествования. Пока все не отшлифовано до изложения и аргументации, которые ее устраивали. Но эти тетради — ее оригинальные, исходные мысли, необработанные и неотстоявшиеся. И нельзя вот так просто… Не знаю, но мне кажется, что передача их в архив была бы чем-то недостойным. Все равно что выставить на обозрение ее препарированный труп.
Может, я слегка перегибаю с этой образностью. Но вид у нее примерно такой.
— Боже мой. — Миссис Лю подносит руку ко рту. — Боже мой, поверить не могу…
— Разумеется, все зависит от вас, — спешно заверяю я. — Это полностью ваше право — поступать с ними, как вам заблагорассудится. Просто, как подруга Афины, я чувствую себя обязанной вам это сказать. Я не думаю, что это то, чего хотела бы Афина.
— Понимаю. — Глаза миссис Лю покраснели и полны слез. — Спасибо вам, Джун. Я даже не думала… — На секунду она замолкает, уставясь в свою чашку. А затем, с усилием моргнув, поднимает взгляд на меня: — Тогда, может, они нужны вам?
Я в ответ якобы вздрагиваю:
— Мне?
— Мне больно, когда они вот так рядом. — Она как-то вся осела. И глядела снизу вверх с покорной ласковостью. — А поскольку вы так хорошо ее знали… — Она медленно покачивает головой. — О боже, что я такое говорю? Такое навязывание… Не надо, забудьте об этом.
— Да нет, что вы! Просто…
Может, сказать ей «да»? И полный контроль над записями Афины по «Последнему фронту» и бог весть чему еще будет у меня на руках. Идеи будущих романов… Может, даже полные черновики…
Нет, лучше не жадничать. Того, что нужно, я уже добилась. Но еще немного, и я рискую оставить след. Миссис Лю будет осмотрительна, но что будет, если Yale Daily News, пусть и без злого умысла, озвучит, что все эти блокноты теперь принадлежат мне?
Я же, грешным делом, не собираюсь строить всю свою карьеру на переделывании работ Афины. «Последний фронт» — это особая, счастливая случайность; слияние двух разноплановых гениев. А любые работы, которые я буду создавать впредь, — это уже мои собственные. Искушения под боком мне не нужно.
— Я не могу, — с мягким участием говорю я. — Ведь я тоже буду чувствовать себя не в своей тарелке. Может, их лучше оставить в кругу семьи?
Чего бы мне хотелось, так это чтобы она их сожгла, а пепел развеяла вместе с прахом Афины, чтобы никто, ни один любопытный родич через десятилетия не мог сунуть в них нос с целью вытащить то, что следует оставить в покое. Только нужно заставить ее думать, что эта идея исходит от нее самой.