— Я думаю, этот дискомфорт от описания мной трагедии говорит о нашем еще большем дискомфорте признания, что эта трагедия вообще произошла, — заключаю я. — И это, к сожалению, удел любого, кто пишет военный роман. Но я не позволю этому препятствовать мне в написании еще нерассказанных историй. Кто-то же должен этим заниматься.
Сдержанные аплодисменты. Согласны со мною не все, но это нормально — по крайней мере, меня никто не освистал. С подобной аудиторией это уже само по себе победа. Неуемная активистка-повесточница выглядит так, будто хочет сказать что-то еще, но сотрудники книжного магазина уже передают микрофон кому-то другому, а его интересует, где и как я черпаю вдохновение. Я с улыбкой подпираю кулачком подбородок и выдаю очередной прекрасно отшлифованный ответ.
Кто имеет право писать о страданиях?
Однажды мы с Афиной отправились на выставку Корейской войны в Смитсоновском Национальном музее американской истории. Я тогда еще тешила себя иллюзией, что мы с ней задушевные друзья. Это было вскоре после моего переезда в Вашингтон и потугами на преподавание — а Афина, я знала, перебралась туда незадолго до меня стажироваться в Джорджтауне. И вот я ей позвонила — просто так, узнать, как она там. А она ответила, что утром работает, зато во второй половине думает посетить музей и была бы рада, если б я ей составила компанию.
Посещение выставки, да еще с военной тематикой, для вечера пятницы было явно не в топе, но Афина хотела со мной потусоваться, а я в ту пору все еще испытывала легкий трепет всякий раз, когда получала от нее хоть каплю внимания. Поэтому сдуру встретила ее в три часа у парадного входа.
— Ой, я так рада, что ты в городе! — приобняла она меня в той своей обычной легкой, отстраненной манере (типа супермодель, которая припала к одному из сотни своих поклонников и теперь не знает, как придать этому случайному действу хоть какую-то осмысленность).
— Ну что, идем? — спрашиваю я.
— Ах да, конечно!
Вот и все; никаких умильных разговорцев, фразок типа «ну как ты там?». Просто короткое объятие, и мы заходим прямиком в экспозицию музея, посвященную тяготам американских военнопленных в Северной Корее.
Сначала я решила, что это шутка. Розыгрыш. «Ну ты дуреха! Ты ж не собираешься вот так мотыляться по старому пыльному музею вместо того, чтобы нам пойти и где-нибудь посидеть?» Или что мы побудем здесь с полчасика, пока она не насмотрится на то, что ей там интересно, а затем отправимся в прохладный бар с кондиционером, где можно будет уютно посидеть за коктейлями и поболтать о том о сем — о жизни, об издательских делах. Но уже скоро стало ясно, что Афина планирует здесь пробыть весь остаток дня. Перед каждым черно-белым изображением в натуральную величину она стояла минут по десять, если не дольше, шепотом читая истории жизни этих солдат и офицеров. А затем подносила пальцы к губам и со вздохом покачивала головой. Один раз я даже заметила, как она отерла с глаза слезинку.
— Ты только представь, — время от времени нашептывала она. — Все эти потерянные жизни. Эти страдания ради дела, в которое они не только не верили, но даже толком не знали, зачем все это — только потому, что их правительство было убеждено, что теория домино[37] верна. Боже мой.
При переходе к следующему стенду все начиналось заново. Здесь мы ознакомились с последним письмом девятнадцатилетнего рядового Рики Барнса, в котором он попросил друга вернуть матери его жетон, когда подхватил дифтерию на реке Ялу.
Афину было не унять. Поначалу я думала, что она, судя по всему, невероятно чувствительна, что слышать не может о чужих страданиях, не переживая их остро, как свои собственные. Гребаная святоша. Когда мы продвигались по выставке, я заметила, как она что-то там записывает в блокнот. Все это было исследованием для какого-то писательского проекта. И ее слезы, вероятно, тоже.
— Ужас, просто ужас, — тихо твердила она. — Его вдове было всего семнадцать — совсем еще девочка. И она уже носила под сердцем его дочь, которая никогда не увидит своего отца в лицо.
37