Афина исступленно бьется о шкафчики. Лицо полиловело.
Помню, несколько лет назад в новостях была заметка о девушке-мажорке, которая насмерть подавилась на конкурсе поедания блинов. Я, помнится, как раз сидела в тубзике, прокручивая детали той статейки: способ вот так внезапно, нелепо и никчемно уйти из жизни вызывал непристойное восхищение. По словам парамедиков, блинчики в горле той девицы имели сходство с цементным комом. Кусок цемента.
Афина дергает меня за руку, указывая на мой телефон. Глаза умоляюще блестят.
«Помоги мне, — выдавливает она одними губами. — Помоги, помоги».
Дрожащими пальцами, лишь с третьей попытки разблокировав телефон, я набираю 911. Меня спрашивают, что произошло.
— У меня тут подруга, — заторможенно отвечаю я. — Задыхается, чем-то подавилась. Я пробовала сделать ей «хеймлиха», но ничего не выходит.
Рядом Афина, скрючась, жмется грудиной к спинке стула, всеми силами пытаясь проделать над собой тот самый толчок. Движения становятся все более нелепы и угловаты — она как будто хочет нанизаться на стул, однако это ничего не дает; рот раскрыт, но наружу ничего не выходит.
— Какой у вас адрес?
Вот черт, я же не знаю, где живет Афина.
— Точно не скажу. Я здесь у нее, только она своего адреса назвать не может физически. — Я лихорадочно соображаю. — Так. М-м… Тут через дорогу мексиканский ресторанчик, а рядом книжный. Типа того.
— А можно точнее?
— Э-э… Дюпон! Дюпон-Сёркл! Возле метро, а в доме такая красивая вращающаяся дверь.
— Жилой комплекс?
— Что? Да.
— Индепендент? Мэдисон?
— Точно, Мэдисон! Он самый.
— Номер квартиры?
Я не знаю. Поворачиваюсь к Афине, которая свернулась калачиком на полу и дергается так, что просто ужасно смотреть. Я разрываясь между тем, чтобы ей помочь и глянуть номер на двери, но тут вспоминаю: этаж девятый, вид с балкона на весь Дюпон-Сёркл.
— Девятьсот семь, — выдыхаю я в трубку. — Умоляю, приезжайте скорей. О боже…
— «Скорая» уже выехала. Пациент в сознании?
Я оглядываюсь через плечо. Афина уже не брыкается. Шевелятся единственно плечи, вздымаясь дикими рывками, как у одержимой.
Затем и это прекращается.
— Мэм?
Я опускаю трубку. Вокруг все плывет. Я протягиваю руку и трясу Афину за плечо: реакции никакой. Широко раскрытые глаза глядят неподвижно и страшно; мне невыносимо на них смотреть. Я притрагиваюсь пальцами к ее шее, проверяя пульс: его нет. Диспетчер говорит что-то еще, но я не понимаю. Я не могу разобраться в своих собственных мыслях, и все, что происходит дальше, между стуком в дверь и ворвавшимися в квартиру врачами «скорой», — сплошь темное, невразумительное пятно.
ДОМОЙ Я ВОЗВРАЩАЮСЬ ТОЛЬКО ПОД УТРО.
Документирование смерти, по-видимому, занимает очень много времени. Врачи «скорой» должны проверить каждую гребаную деталь, прежде чем смогут официально написать на своих планшетах: «Афина Лю, 27, пол женск., мертва, так как подавилась гребаным блином».
Я даю показания. Сижу на стуле, неотрывно глядя в глаза врачихе — светло-серые, почти прозрачные, к векам пристали комочки туши, — а позади меня на кухне носилки, и там возятся люди в униформе, укрывая чем-то пластиковым тело Афины. «О боже… Боже, это же мешок для трупов. Все происходит на самом деле. Афина мертва».
— Имя?
— Чье?
— Ваше.
— Джун… То есть Джунипер Хэйворд.
— Возраст?
— Двадцать семь.
— Откуда знаете покойную?
— Она… она была мне подругой. Мы с ней дружим с колледжа.
— Что вы здесь делали этим вечером?
— Мы? Отмечали. — Мой нос пощипывают слезы. — Она только что подписала контракт с Netflix и была вне себя от счастья.
Я до одури напугана, что меня сейчас арестуют за убийство. Но это глупо — Афина подавилась, и глобула (они упорно продолжают называть это «глобулой» — что за слово такое, «глобула»?) сидит пломбой прямо у нее в горле. Признаков борьбы никаких нет. Она сама меня позвала и впустила; люди видели, как мы дружески сидели в баре («Позовите того парня из „Грэхэмса“, — тянет меня сказать, — он все подтвердит»).
Да почему я вообще пытаюсь себя выгораживать? Все эти детали ничего не значат. Я этого не делала. Не убивала. Просто смешно; смешно, что я даже переживаю об этом. Ни одно жюри присяжных не вынесло бы здесь обвинительный вердикт.
Наконец меня отпускают. На часах четыре утра. Офицер (в какой-то момент прибыла полиция, что, видимо, происходит при наличии трупа) предлагает подвезти меня домой в Росслин. Бóльшую часть пути мы проводим в молчании, и лишь когда подъезжаем к моему дому, он бормочет что-то сочувственное — я слышу, но не усваиваю. Пошатываясь, я забредаю в свою квартиру, скидываю туфли, срываю лифчик, полощу рот и валюсь на кровать. Некоторое время я сорванно, с подвывом реву, избывая из себя тот жуткий, скребущий нутро негатив, а затем, после одного мелатонина и двух лунест, меня оглушает сон.