– А ты, Хельге? Разве вы не слыхали этой песенки в Риме? В мое время ее напевали повсюду. У меня есть целая тетрадь с итальянскими мотивами.
Йенни подошла к нему и стала просматривать ноты.
– Вам приятно, что я играю? – спросил ее Грам шепотом.
– Да.
– Играть еще?
– Да. Благодарю вас.
Он слегка погладил ее руку:
– Бедная моя Йенни! Но отойдите… пока ее здесь нет. Фру Грам внесла поднос с наливкой и пирожным.
– Как это хорошо, что ты сел поиграть нам, Герт! Не правда ли, фрекен Винге, мой муж очень хорошо играет? Он играл вам когда-нибудь раньше? – спросила она невинным тоном.
Йенни отрицательно покачала головой:
– Я даже и не подозревала, что господин Грам играет…
– Как мило вы вышиваете, – заметила фру Грам, и она взяла работу Йенни и стала рассматривать ее. – А я думала, что художницы не снисходят до рукоделия. Что за очаровательный рисунок! Где вы его нашли? За границей?
– Нет, я сама его составила…
– Вот как! В таком случае у вас красивых рисунков сколько угодно. Вы, должно быть, очень прилежная и способная девушка, фрекен Винге. Посмотри, Огот, как это прелестно. – И она похлопала Йенни по руке.
«Что за противные руки у нее, – подумала Йенни. – Короткие, толстые пальцы с короткими, широкими, плоскими ногтями!»
Хельге и Йенни проводили сперва до дому Огот, а потом медленно пошли к дому Йенни, с наслаждением вдыхая чистый после дождя воздух. Июньская ночь была тихая и светлая; за длинной оградой, вдоль которой они шли, словно белые факелы, выделялись на темной листве цветы каштанов.
– Хельге, – сказала Йенни тихо, – устрой так, чтобы нам не надо было быть с ними послезавтра.
– Это невозможно, Йенни… Ведь они попросили меня, и ты тоже согласилась. Из-за тебя же все это и устраивается.
– Ах, Хельге, неужели же ты не понимаешь, что из этого выйдет одна только неприятность? Что, если бы мы уехали куда-нибудь одни? Хельге… устрой прогулку для нас двоих… чтобы мы были одни… как в Риме.
– Ты, конечно, веришь, что я и не желаю ничего лучшего. Но у нас дома будет масса неприятностей, если мы не согласимся принять участие в этом пикнике в Иванов вечер.
– Неприятностей все равно не избегнуть, – произнесла она с насмешкой.
– Да, но не пойти будет еще хуже. Господи, неужели же ты не можешь ради меня примириться с этим? Ведь не тебе приходится жить среди всего этого… и работать…
Он прав, подумала она и горько упрекнула себя в том, что была так нетерпелива с Хельге. Бедный мальчик, ведь ему действительно приходится жить и работать в этом аду, где она едва могла высидеть два часа. И в такой ужасной обстановке он вырос и провел всю свою юность!
– О, Хельге, прости меня! Я такая злая, я эгоистка! – и Йенни крепко прижалась к нему, усталая, измученная и кроткая. Ей так хотелось, чтобы он поцеловал ее, чтобы они утешили друг друга. Какое им дело до всего другого? Ведь они принадлежат друг другу, они вне той атмосферы ненависти, недоверия и злобы, которая заполняет весь дом родителей Хельге.
Из сада, выходившего на улицу, пахнуло благоуханием жасмина.
– Йенни, – сказал Хельге, – мы непременно поедем куда-нибудь с тобой вдвоем… в другой раз, – старался он ее утешить. – Но скажи, как могли вы с отцом быть так неосторожны… так идиотски неосторожны! Я этого понять не могу. Должны же вы были предполагать, что мать это непременно пронюхает.
– Она, конечно, не поверила той истории, которую сочинил твой отец, – сказала Йенни робко.
Хельге свистнул.
– Я предпочла бы, чтобы он сказал ей все начистоту, – прибавила Йенни со вздохом.
– Можешь быть уверена, что этого он никогда не сделает. Да и тебе придется вести себя так, как будто ничего не было. Это единственное, что тебе остается сделать… Но до чего это было по-идиотски с вашей стороны!
– Я тут ничего не могла поделать, Хельге.
– О… Ведь, кажется, я достаточно посвятил тебя в мою семейную обстановку… Ты могла бы постараться устроить так, чтобы все ограничилось первым визитом к тебе отца… и не допускала бы этих постоянных посещений в своем ателье… и этих свиданий в Стенерсгаде…
– Свиданий? Я увидала интересный сюжет для картины и знала, что эта картина мне удастся… что и вышло наделе…
– Ну, да, конечно, конечно. Во всем виноват отец… О, только подумать, каким тоном он говорит про мать! Она! Но ведь она моя мать, как бы там ни было!
– Мне кажется, что твой отец гораздо деликатнее с нею, чем она с ним…
– Ах, не говори о деликатности отца! Уж не находишь ли ты деликатным способ, которым он перетянул тебя на свою сторону? А его сдержанность и вежливость… так и вижу его, как он стоит, не произносит ни слова и только смотрит сверху вниз… а если говорит, то говорит таким ледяным, убийственно-вежливым тоном, что… да, я в тысячу раз предпочитаю крики и брань матери!
– Бедный ты мой!
– О, поверь, Йенни, виновата не одна мать. Я понимаю ее. Подумай, все предпочитают отца. Вот и ты тоже. По правде говоря, и я также. Но потому-то и становится понятным, что она стала такой. Дело, видишь ли, в том, что она везде хочет быть первой. А она нигде не первая. Бедная мать!
– Да, бедная, – сказала Йенни, но сердце ее оставалось холодным по отношению к фру Грам.
Они шли по городскому саду; воздух был напоен благоуханием цветов и листвы. В бледных летних сумерках тут и там на скамьях вырисовывались неясные очертания человеческих фигур, в кустах слышался шорох и сдержанный шепот.
Выйдя из сада, они направились по пустынной улице; шаги их гулко раздавались в ночной тишине.
– Мне можно зайти к тебе? – спросил шепотом Хельге, остановившись перед дверью Йенни.
– Я очень устала, – ответила Йенни вяло.
– Мне так хотелось бы посидеть у тебя немного… разве тебе не кажется, что нам необходимо хоть немного бывать вдвоем…
Она ничего больше не возразила и начала молча подниматься на пятый этаж.
Йенни зажгла канделябр, закурила папироску и протянула ее Хельге.
– Хочешь курить?
Он взял папироску и сел на диван. Она подсела к нему и поцеловала его в волосы и глаза. Он тихо положил голову к ней на колени.
– Помнишь последний вечер в Риме, Йенни? Когда я прощался с тобой… Йенни, ты любишь меня все так же?
Она ничего не ответила ему.
– Йенни?
– Сегодня нам нехорошо было вместе, Хельге, – прошептала она, – в первый раз…
– Ты сердишься на меня? – спросил он тихо.
– Нет, я не сержусь…
– Так в чем же дело?
– Я не сержусь… Только…
– Только что?
– Только сегодня вечером… – она искала слова, – пока мы шли домой… ты сказал, что мы сделаем прогулку с тобой вдвоем… в другой раз. Здесь совсем не то, что было в Риме, Хельге. Теперь ты всем распоряжаешься и предписываешь мне, что я должна делать и чего я не должна делать…
– Да нет же, нет, Йенни…
– Да. Ты отлично знаешь, что я хотела, чтобы все было иначе… Но ты всем распоряжаешься… Ах, Хельге, ты должен был бы поддержать и помочь мне… пройти через все эти неприятности…
– Ты разве не находишь, что я помог тебе сегодня? – спросил он, вставая с дивана.
– Милый… да… но ведь ты ничего и не мог сделать…
– Мне пора уходить? – спросил он через минуту шепотом и привлек ее к себе.
– Поступай так, как хочешь, – ответила она так же тихо.
– Ты знаешь, как я хочу… А ты… скажи…
– Я сама не знаю, чего я хочу, Хельге! – ответила она, разражаясь слезами.
– Йенни… О, Йенни! – Он нежно поцеловал ее несколько раз. Когда она немного успокоилась, он взял ее руку.
– Ну, я ухожу, – сказал он спокойно. – Спокойной ночи, дорогой друг. Не сердись на меня. Ты устала, бедняжка!
– Нет, попрощайся со мной хорошенько, – попросила она, крепко обнимая его.
– Прощай, милая! Дорогая, родная моя Йенни! Ты совсем истомилась, бедняжка! Ну, спокойной ночи! Спи сладко!
И он ушел. А она опять залилась слезами.