Йенни много бродила, но старалась держаться там, где не было людей. Изредка она заходила в церковь и на кладбище, где был похоронен ее мальчик. Иногда клала на его могилу несколько полевых цветов, сорванных ею по дороге. Но воображение ее отказывалось связывать представление о малютке с холмиком земли, на котором росла сорная трава. По вечерам она сидела у себя в комнате и пристально смотрела на зажженную лампу. Работа лежала обыкновенно у нее на коленях, но она не трогала ее. Она думала все об одном – о тех счастливых днях, когда у нее был ее мальчик. Она перебирала в своей памяти все до мельчайших подробностей: как она выздоравливала после родов, как она начала сама нянчить ребенка под руководством опытной фрау Шлезингер, как она купала его, одевала, обшивала, как она ездила в Варнемюнде закупать кружева, и батист, и ленточки и потом кроила и шила самое тонкое и нарядное приданое для своего малютки… О, Боже, Боже! В одном из ящиков комода лежали все эти крошечные вещицы. Она никогда не заглядывала в него, но она знала наизусть каждую вещицу…
Она начала было писать и нарисовала эскиз на берегу моря: играющих детей на пляже. Но работа не понравилась ей, и она уничтожила полотно. Все валилось из рук, и она бросала писать.
Подошла и осень. В один прекрасный день курорт закрылся. На море бушевала непогода. Лето кончилось.
Гуннар писал ей из Италии и настоятельно советовал приехать туда. А Ческа звала ее в Швецию. Мать, ничего не подозревавшая, тоже писала ей и недоумевала, почему она сидит там. Йенни же все время собиралась уехать, но у нее не хватало энергии подняться с места, несмотря на то что за последнее время в ней мало-помалу стало просыпаться стремление к жизни, людям и делу. Она даже изнервничалась, она сознавала, что дальше в таком инертном состоянии оставаться нельзя, что надо предпринять что-нибудь, сдвинуться с мертвой точки, но вместе с тем чувствовала полное бессилие и смертельное равнодушие ко всему на свете. Однако надо было во что бы то ни стало принять какое-нибудь решение… хотя бы броситься в одну из бессонных ночей с мола в море.
Однажды вечером она стала рыться в ящике с книгами, которые ей прислал Хегген. Ей попался под руки маленький томик с итальянскими стихотворениями – «Fiori della poesia italiana». Она стала рассеянно перелистывать книжку, проверяя, насколько она забыла итальянский язык.
Книга раскрылась на стихотворении, посвященном карнавалу Лоренцо-ди-Медичи, – в этом месте был вложен листок бумаги, исписанный рукой Гуннара. Йенни вынула листочек и прочла:
«Дорогая мать, могу сообщить тебе наконец, что я благополучно прибыл в Италию и что мне живется во всех отношениях очень хорошо. Чувствую я себя прекрасно, и я…»
Дальше листок был заполнен разными грамматическими упражнениями на итальянском языке. Поля книги были мелко исписаны спряжениями различных глаголов и производили странное впечатление рядом с игривым и вместе с тем полным тихой грусти стихотворением.
По-видимому, Гуннар пытался читать эти стихотворения вскоре после того, как поселился в Италии, когда он едва-едва начал понимать язык. Йенни посмотрела на заглавный лист. Там стояло: «Firenze 1903 г.». Значит, это было еще до того, как она познакомилась с Хеггеном.
Она стала снова перелистывать томик и остановилась на оде Италии Леопарди, которая всегда приводила Гуннара в восторг. Она прочла ее. Поля в этом месте были особенно густо испещрены упражнениями, заметками и чернильными пятнами.
Странное чувство проснулось в ней, ей показалось, будто она услыхала живой привет от Гуннара, горячий призыв, гораздо более настоятельный, чем в его письмах. Он звал ее, здоровый и жизнерадостный, вдохновенный любовью к своей работе. Ах, если бы только у нее хватило силы воли заставить себя выйти из этого состояния полудремы и приняться снова за работу. Да, да, она должна наконец попытаться… она должна сделать выбор, – решить, жить ей или умереть… Она уедет туда, где она когда-то чувствовала себя сильной и свободной, где ничто не стояло между ней и ее работой. Теперь только она почувствовала, что ее уже давно тянет к работе и к товарищам – к этим надежным и преданным товарищам, которые не врывались в личную жизнь друг друга и не заставляли страдать от этого, но которые вместе с тем жили в тесном общении, соединенные общим интересом и общими стремлениями, полные веры в самих себя и преданные своему делу. Йенни так страстно захотелось вдруг увидать эту прекрасную страну со строгими линиями и сочными красками, в которых чувствовался зной южного солнца.
Через два дня она была уже в Берлине, где побывала в галереях, а потом поехала в Мюнхен. Здесь она оставалась несколько дней и отсюда написала письмо Герту Граму. Это было длинное письмо, нежное и грустное, в котором она навсегда прощалась с ним.
На следующий же день она выехала в Рим. Гуннар Хегген, приехавший встретить ее, долго и крепко жал ее руки, и глаза его сияли неподдельным счастьем. И он все время весело болтал, пока они в проливной дождь ехали в отдаленный квартал, где Гуннар нанял для Йенни комнату.
VIII
Хегген сидел за мраморным столом и почти не принимал участия в общем разговоре. Время от времени он бросал внимательный взор на Йенни, сидевшую в углу дивана. Перед ней стояли бутылки с сельтерской водой и виски. Она весело и без умолку болтала с молодой шведской дамой, сидевшей против нее, и не обращала никакого внимания на своих соседей, доктора Брогера и маленькую датскую художницу Лулу фон Шулин, тогда как те всеми силами старались привлечь к себе ее внимание. Хегген ясно видел, что Йенни слишком много выпила… это было уже не в первый раз.
Компания состояла из нескольких скандинавов и двух немцев. Сперва все они собрались в одном винном погребке, а потом перекочевали в маленькое кафе, где забрались в самый отдаленный уголок. Все изрядно выпили и ни за что не хотели сдаваться на просьбы хозяина удалиться из кафе, так как его давно надо было закрывать, – иначе он рисковал заплатить большой штраф.
Гуннар Хегген, единственный из всей компании, жаждал, чтобы сборище разошлось. Он был также единственный вполне трезвый… и к тому же в отвратительном настроении.
Доктор Брогер ежеминутно прикладывался своими черными усами к руке Йенни. А когда она ее отдергивала, то он целовал выше, в локоть, непокрытый коротким рукавом. Одна его рука покоилась на спинке дивана за спиной Йенни, и сидели они так тесно, что не было никакой возможности отодвинуться от него, так что он почти обнимал ее. Впрочем, она и не проявляла особого желания отделаться от него, все время смеялась его пошлым и дерзким выходкам.
– Фу! – воскликнула Лулу фон Шулин, подергивая плечами. – Как вы только можете переносить это! Неужели он не кажется вам отвратительным, Йенни?
– Ну, конечно, он препротивный, – ответила Йенни. – Но разве вы не видите, что он точь-в-точь как назойливая муха… так что не стоит его и отгонять… Да перестаньте же, доктор!
– А я все-таки не понимаю, как вы выносите этого человека, – настаивала Лулу.
– Ерунда! Я могу вымыться с мылом, когда приду домой…
– Довольно! Больше я не позволю! – сказала Лулу, кладя свою голову на колени Йенни и гладя ее по рукам. – Теперь я буду оберегать эти прелестные бедные ручки. – С этими словами она подняла руку Йенни над столом, чтобы все могли любоваться ею. – Ну, разве это не прелесть? – И она обернула руки Йенни в свою длинную ярко-зеленую вуаль. – Вот эти руки теперь попали в сеть… посмотрите-ка, – она повернулась к доктору Брогеру и быстро высунула ему кончик языка.
С минуту Йенни сидела с обернутыми в вуаль руками. Потом она развернула вуаль и надела жакет и перчатки.
Между тем доктор Брогер успел задремать. Фрекен фон Шулин подняла свой стакан и сказала, обращаясь к Хеггену:
– Ваше здоровье, господин Хегген!