— Начальная цена десять тысяч долларов, — говорит женщина с вытянутым лицом.
Я кричу от горя, но в тот же момент раздается двадцать одинаковых криков: «Десять тысяч!» Так что никто меня не слышит. За исключением, пожалуй, Джеки, которая сидит через проход от меня. Это ожерелье для меня уже вне досягаемости. Все фрагменты моей жизни для меня здесь вне досягаемости. Я смотрю направо, и она буравит меня взглядом, эта тонкогубая ложная первая леди. Ее губы шевелятся.
Я встаю, поворачиваюсь, роняю свой номер и на тяжелых ногах двигаюсь вперед, и боль в спине с каждым шагом усиливается. Двадцать тысяч. Тридцать. Взмывают вверх руки покупателей, размахивающих карточками. Доллары гонятся за мной по проходу. Сорок тысяч от телефонов. Пятьдесят с переднего ряда. Я трогаю впадинку на ее шее, прямо под ожерельем. Джеки поднимается и выпрямляется, сидя в центре меня, как в гнезде, и я поднимаю руку и касаюсь кончиками пальцев впадинки у нее на шее. Я выхожу из центральных дверей зала, пробиваясь сквозь толпу репортеров, которые не обращают на меня никакого внимания. Я останавливаюсь, грудь моя тяжело вздымается, по всему телу разливается боль, я оглядываюсь через плечо и, прежде чем репортеры успевают сомкнуть ряды, я вижу ее. Она направляется ко мне. Джеки в голубом поднялась и идет за мной.
Ее заслоняют газетчики, но я знаю, что скоро она меня догонит. Теперь мне хочется, чтобы здесь были люди Главного. Я хочу, чтобы они подхватили меня под локти, хочу, чтобя они прошептали: «Сюда, господин президент», и хочу, чтобы они увели меня назад, в пустой садик, на солнышко, где я могу просто сидеть и копаться в тех странных вещах, которые происходят во мне. Но похоже, я тут один. Прямо передо мной главная лестница, но там репортеров еще больше, и ложная Джеки поймает меня как раз у них на глазах.
Я слепо поворачиваю вправо и иду по коридору, пряча лицо, пытаясь стать невидимым, и передо мной возникает другая лестница, скромненькая, покрытая линолеумом, с металлическими перилами. Моя рука уже потянулась к ним, я спустился на одну ступеньку, и тут у меня в ушах раздался ее голос:
— Извините, — говорит она.
Я останавливаюсь.
— Я вас узнала, — говорит она.
Я поворачиваюсь к ней.
— Но я не хотела вас спугнуть.
Какие же у нее прекрасные глаза! Этот карий цвет такой, как будто ты выкопал в земле глубокую — глубокую лунку для самого себя — место, где ты сам себя похоронишь и заснешь навеки. Глаза Джеки были такого же карего цвета. Я хочу открыть ей секреты. О себе. О ракетном бункере. Обо всем. Все секреты, какие я знаю.
— По — моему, я где — то читала, что вы умерли, — говорит она.
В ее голосе звучит очаровательная ирония. Но глаза у нее сейчас какие — то не такие, будто не в фокусе. И она одета совсем как моя жена, которая уже умерла.
— Я в это не поверила, — говорит она.
— Хорошо, — говорю я, сдерживая свой язык, который хочет сказать гораздо больше.
Тут она говорит:
— Я видела все ваши фильмы.
Это меня останавливает.
— Больше всего мне нравится «Гроздья гнева».
— Спасибо, — говорю я. — Бегите — ка обратно на аукцион. Вы обязательно должны купить жемчуг Джеки.
В ответ на мой настоятельный совет она кивает.
Я поворачиваюсь к ней спиной и начинаю спускаться.
— Да! — кричит она мне вслед. — Я так и сделаю.
Я выхожу через боковую дверь на Йорк авеню. Здесь гораздо спокойнее. Никто на меня не смотрит. Я снова стал привидением. Я разворачиваюсь и иду прочь, сам не зная куда. Но одно я знаю точно: я люблю Джеки. Я это знаю, потому что во мне живут ее ладони, ее волосы, ее соски, ее пальцы ног, ее костлявые локти и коленки, ее туфельки, пояса и шарфики, ее тени, ее смех, ее стоны, ее ожерелье из искусственного жемчуга, ее желтые цыганские браслеты, ее серебряная конфетница в форме сердечка, ее серебряная солонка и перечница. А в ком — то живут мои гольф — клубы. А у кого — то есть моя коробка для сигар. И у кого — то — мои запонки с гербом Гарварда. А кто — то владеет жемчугом Джеки в одну нитку. Но и у меня он есть. Что же в них такого, в этих вещах, принадлежащих человеку, что они не тускнеют? В тех вещах, которые ищешь снова и снова, рассматриваешь и вертишь в руках. Прикасаешься к ним пальцами или безмолвным движением мысли в долгую одинокую ночь. Несомненно, эти вещи — знаки любви. В мире, где мы не умеем оставаться друг с другом, мы пытаемся остаться с этими вещами. В мире, где смерть приходит неожиданно и пугает нас окончательным забвением, мы пытаемся помнить, ибо так мы побеждаем ее и так идем вперед в любви и согласии — и в глубоком страхе, мои дорогие американцы, Джеки, я и все вы. Примите мою немеркнущую благодарность.