Помимо этих программных заявлений автор допускает и ряд конкретных неточностей. Так, он очень подробно останавливается на буддийской практике «воспоминания предыдущих существований». Однако, не считая уже того, что эта практика была для буддизма далеко не самой важной, она не ведет к тому, чтобы, как ошибочно полагал Элиаде, «вспомнить свое самое первое рождение», ибо, с точки зрения буддистов, «первого рождения» просто не существует, ведь авидья (неведение), главная причина кармического круговорота, не имеет начала во времени (хотя и имеет конец, нирвану). Правда, автор все-таки признает, что «ни классическая йога, ни буддизм не придают большой важности знанию прошлых жизней», однако эта реплика «в сторону» не меняет его установки, согласно которой необходимо показать, что буддизм является органической частью мировых религиозных течений, в первую очередь архаических. Не случайно он, ссылаясь на А. Кумарасвами, включает пассаж о том, что подобным «сверхзнанием» обладали Джатаведас (Агни), Вамадева (герой «Ригведы»), Кришна. Элиаде-компаративист здесь, как и во многих других местах, берет верх над Элиаде-аналитиком: разбираемый предмет получает свое значение не как таковой, а в сравнении с другим предметом, т.е. значение есть результат сходства двух внеположных друг другу величин. Поэтому понимание того, что Будда мог вспомнить все свои существования, для Элиаде идентично указанию на уже бытовавшую традицию подобных «воспоминаний».
Компаративный метод активно используется автором и в других случаях: так, он находит сходство между буддийскими джханами и йогическими самадхи, сравнивает буддийские и небуддийские сиддхи, а также делает вклад в религиозную антропологию, отождествляя идеал дживанмукты с «нирваноподобным» буддийским адептом, архатом. Во всех этих случаях буддизм, однако, выступает не как самобытный феномен, но как деятельный ученик и неутомимый продолжатель «общеиндийской» духовной традиции. По сути, Элиаде готов приравнять буддизм (особенно первоначальный) к йоге. Так, он не возражает Каролине Рис-Дэвидс, сказавшей, что «Будда был ревностным дхьянистом» , усиленно практиковавшим сосредоточение и отвечавшим «благородным молчанием» на те подвохи, которыми его пытались зацепить «метафизики»-вопрошатели. Только дхьяна может привести к освобождению, а также этика, связанная с ней, все же остальное только затемняет путь — таков традиционный взгляд на «благородное молчание». И Элиаде вполне с ним солидарен. Не то чтобы метафизика начисто отсутствовала в раннем буддизме; но она была подотчетна, вторична по сравнению с практикой йогического созерцания. «Все истины, провозглашенные Буддой, должны быть испытаны йогическим способом — т.е. их следует созерцать и переживать». Автор не без удовольствия приводит пример со стхавирой Анандой, любимым учеником Будды, который, обладая громадным запасом доктринальных знаний, имел довольно слабые способности концентрации; он был исключен из совета, в который входили только архаты — и вошел туда обратно лишь после того, как доказал, что концентрация его достигла соответствующей высокой ступени.
Большое внимание автор уделяет буддийским медитативным текстам, в частности «Поттхапада-сутте», в которой «техника буддийской медитации была впервые изложена в самой ясной форме». Эта техника представляет собой процесс последовательного восхождения адепта с одной ступени созерцания на другую, восхождения, все более «утончающего» сознание, пока оно не станет «блаженством чистого сознавания», «воссоединением противоположностей». За четырьмя джханами следуют четыре самапатти, за последней из которых наступает нирвана. Помимо этой сутты, а также «Саттипаттханы», посвященной научению правильного дыхания, Элиаде довольно подробно разбирает малоизвестный трактат некоей школы йогавачара (не путать с йогачарой), принадлежащей тхеравадинской разновидности буддизма. Хотя этот текст составлен довольно поздно, в XVII в., и к началу XX в. традиция, основанная на изложенных в нем практиках (зачастую имевших драматические последствия для практиковавших), прекратила свое существование, Элиаде придает ему значение, которое, возможно, не придавали сами буддисты и которое связано с «гомологическим способом описания», т.е. соотнесением друг с другом разнородных планов реальности. Каждой медитации соответствует свой цвет, свои ощущения, стихия, образ; «каждый фрагмент, изолированный для концентрации… в какой-то степени выражает реальность всего мира». Гомологизация показывает единство уровней вселенной и демонстрирует возможность беспрепятственного перехода с одного из них на другой, что означает и свободное развертывание иерофании (ключевой термин философии Элиаде). Эту же мысль автор развивает в следующем абзаце, когда говорит о гомологизации различных представлений о Будде, соединяющей его «теоретическое», «физическое» и «архитектоническое» тела. Благодаря этому возникает «уравнивание шансов» высокой метафизической мысли, глубокого созерцания и простого кругового обхода священной ступы — каждый из этих способов хорош сам по себе, ибо одинаково прорывает «профанную оболочку» обусловленного мира и «достигает запредельного, невыразимого».