- К тому же, у меня нет денег в доме.
При этих словах маленький еврей даже побагровел.
- Мастер! - вскричал он, как бы заклиная. - Ни у кого нет такого кредита, как у вас!
Нет, Штепутат в кредит не покупает, в кредит - никогда.
Самуэль сделал паузу, чтобы перевести дух, стереть пот с лица и высморкаться. Потом дружелюбно спросил:
- А сколько же у вас в доме денег?
- Пятьдесят марок, - ответил Штепутат и тут же стал досадовать не себя, что назвал такую большую сумму.
- Это разорение! - закричал Самуэль, схватил материал и заспешил к двери. Он тщательно уложил рулоны на место, засуетился как потерянный вокруг своей тележки, стал поправлять упряжь, не переставая бормотать себе под нос, забрался на сиденье, поскреб лысину - потом снова вытащил материал, вошел в дом и бросил рулоны Штепутату на рабочий стол.
- Пропади оно пропадом! Бери за шестьдесят марок. Шестьдесят марок, мастер, этого не хватит даже на горстку овса для моей лошади.
Карл Штепутат достал портфель и выложил перед тяжело дышащим Самуэлем пятьдесят пять марок. У Самуэля чуть ли не слезы выступили на глазах, когда его руки коснулись денег. Штепутат убрал материал, предложил маленькому еврею стул и достал сигары. Самуэль промокнул платком капли пота на лбу и сложил руки на животе: он казался довольным.
- Как идут дела? - спросил Штепутат.
Самуэль Матерн заморгал глазами. - Немножко хорошо, немножко плохо.
- Не хочешь обратно в Литву?
- Бросить мое дело? Двадцать лет в него вложено. А мои клиенты? Кто будет продавать им лучший английский материал?
Штепутат сравнил Самуэля с подозрительными физиономиями в "Штурмовике". Решил, что Самуэль - еврей приемлемый.
- Что со мной будет? - продолжал Самуэль. - Ни одному человеку я не сделал ничего плохого, даже свою скотину не бил никогда. Плачу налоги и делаю небольшие дела, очень небольшие.
- Но партия вас не любит, - заметил Штепутат.
- Много раз так было, что новые власти не любили евреев. И притесняли их немножко, и отбирали у них, что могли. А потом исчезали, эти новые хозяева. А несколько евреев всегда оставалось. Евреи всегда оставались. Вот и сейчас, прогонят с улиц грязных цыган, сошлют несколько бездельников в Кашубию, а приличных евреев не тронут.
Штепутат стоял на пороге и смотрел вслед тележке. Нет у евреев гордости, думал он. Гонят их с крыльца, они возвращаются с черного хода. Но в остальном ничего в них плохого.
Четыре недели спустя была "Хрустальная ночь". В Дренгфурте штурмовики все проспали. Ничего не произошло. Когда на следующий день из рейха пришли известия о разгромленных еврейских магазинах и подожженных синагогах, начальник штурмовиков Нойман был в полной растерянности - ему рапортовать было не о чем. Штурмовики целое утро совещались в "Кронпринце". В Дренгфурте было всего три еврея. Один был инвалидом войны, другой настолько стар, что нападение на него трудно было бы назвать героизмом. Оставался Самуэль Матерн.
Он был в одной из своих любимых поездок в сторону Блауштайн и Фюрстенау, когда из кустов выскочили три личности в масках. Один держал лошадь, двое набросились на Самуэля. Самуэль кричал "Разбойники!" и "Помогите!", пока ему не заткнули рот кляпом. Ему связали руки за спиной и привязали к козлам. Один разбросал рулоны ткани и намалевал на них черной кровельной краской свастику. После этого они скрылись. Маленький литовец постоял какое-то время. Так как ничего не происходило, он тронулся, не дожидаясь уговоров Самуэля, и благополучно притащил тележку в город. Было темно, и на беспомощного Самуэля никто не обратил внимания. Так он оказался перед воротами собственного дома. Мари распутала его узы. Самуэль был безмерно рад, что грабители не забрали у него из заднего кармана брюк кошелек, в котором было 250 марок денег.
На следующее утро Мари соскребла с витрины стихи, намалеванные кем-то ночью на стекле:
Селетка не стала форелью, хотя и упала в ручей.
Еврей, даже сто раз крещеный, все равно остался еврей.
Попам это надо знать и эту расу крестить перестать.
Начальник штурмовиков Нойман отправил окружному руководству длинный подробный отчет об этой акции. Там сочли эпизод хотя и забавным, но недостаточно героическим, чтобы упомянуть в партийной газете. Зато с похвалой воспроизвели витринные стихи. Селедку, правда, написали через "д".
Штепутату первому сообщили о маневрах. Он объехал на велосипеде всю деревню, распределяя постой. Сам он принял двадцать человек на сеновал и одного офицера в комнату для гостей. Основная часть солдат пришлась на поместье. Время этому благоприятствовало, скот был на лугах, а амбары еще стояли пустые. Бальный зал замка майор предоставил в распоряжение штаба синих. Красные расположились где-то в заболоченном лесу и ждали сигнала к атаке.
Почти с восходом солнца Герман был на ногах и смотрел, как с их сеновала слезали солдаты. Затем пошли к насосу. Обливались до пояса, чтобы смыть приставшую пыль. Поскорей затянуться сигаретой - на проклятом сеновале курить запрещалось. Марта во всех горшках варила кофе, потом яйца, потом опять кофе, в то время как Герман сидел на чурке возле дровяного сарая и пробовал солдатские сухари. Рядом стояли составленные в пирамиду карабины. Так много хорошо смазанного железа в Йокенен можно было увидеть не каждый день. Ему разрешили взять одно ружье, разрешили положить его на плечо. Надо же, какое оно тяжелое. Один унтер-офицер из Кюстрина сфотографировал Германа, как он, подняв правую руку в немецком салюте и держась левой за приклад винтовки, стоял босиком перед крапивой у забора Марковши.
Йокенен был похож на военный лагерь. Гусям и уткам пришлось уступить свои места на выгоне и сбежать в пруд. Над парком поместья висел привязной аэростат. Около полудня на выгоне приземлился маленький аэроплан, сев рядом с упрямым бараном Зайдлера, причем перепугавшийся баран чуть не сломал себе шею. Клозе отпустил детей из школы и сам отправился следом смотреть на маневры. Большинство детей толкалось вблизи полевой кухни, стоявшей в тени деревьев на въездной аллее поместья. Герман побежал к дяде Францу. Он просил и не отставал до тех пор, пока дядя Франц не оседлал Зайца и Цыганшу. Они отправились обозревать йокенское поле сражения верхом на лошадях. В садах среди кустов смородины и бузины укрылись синие. Под грушей, в удобной позиции и хорошо замаскированная, была даже пушка. Ее черное жерло было направлено на болотистый лес между Скандлаком и Йокенен. На опушке леса красные навешали на свои стальные каски березовые ветки, залегли за кочками и замаскировали в подлеске два танка. Дядя Франц и Герман ехали по нейтральной полосе между синими и красными.