Да, да, ей понятно, но она никак не может подавить в себе это омерзение, отвращение к мощи и насилию, с которым на нее набросится Август. От одной мысли о его сильных руках ей становилось больно.
Не придумав ничего лучшего, Штепутат направился к письменному столу и, порывшись, достал расписание автобуса Ангербург-Коршен. Девушке нужно уехать домой. В таких ситуациях лучше всего совет матери. Он подробно объяснил, как ей нужно ехать и где пересаживаться, чтобы добраться до Эрмланда.
- Деньги у тебя есть? - спросила Марта.
Анна покачала головой. Карл Штепутат, не задумываясь, вытащил кошелек и дал ей пять марок. Без расписки. Без надежды на возврат. Пожертвование на утехи майора. Анна взяла деньги безучастно, как будто против воли. Она даже не поблагодарила, уходя, чем несколько удивила Штепутата.
- Видит Бог, - сказала Марта, - майор нехорошо с ней поступает.
В эту ночь на деревенском пруду сломался лед. Еще днем начало капать с крыш, а оставшийся снег наливался талой водой и оседал. Когда ломался лед, в Йокенен гремело, как в настоящую грозу. Трещины разбегались по всему пруду, и на утро к шлюзу поплыли первые льдины. Для деревенской молодежи это был праздник. Прощание с зимой. Храбрецы катались на льдинах по пруду, отталкиваясь длинными шестами. Это было небезопасно - талый лед легко ломался. Для катания на льдинах, по весенней йокенской традиции, детей в школе отпустили на час раньше. Все дети стояли вокруг пруда, ожидая, когда кто-нибудь наберет полные деревянные башмаки. На следующий день во время катания на льдинах нашли Анну. Шест одного мальчика запутался в черном платке. Он потянул за шест, и на долю секунды всплыло ее бледное лицо. Мальчики отметили шестами место, где показалась и снова погрузилась Анна. Из поместья пришли люди с вилами и граблями, среди них и доильщик Август. После часа поисков Анну нашли недалеко от шлюза. Вытащили ее на льдину и положили под греющим мартовским солнцем. Доильщик Август стоял над мертвой и тупым взглядом смотрел на ее изящные черты. Кто-то принес лошадиную попону и тело накрыли. Потом понесли к замку мокрый груз, с которого капала вода.
С некоторым опозданием до Йокенен добрались новые времена. Осенью все йокенцы были приглашены на вечер деревенской общины, который дренгфуртская районная ячейка Национал-Социалистической Немецкой Рабочей Партии устраивала в трактире Виткуна. В субботу. С детьми. Ведь дети это будущее. Будущее стояло перед прилавком Виткунши в длинной очереди за мороженым, размахивая липкими леденцами на палочках.
Отца Германа этот общинный вечер поставил в неловкое положение. Все ожидали от него речи. Хотя бы вступительного слова. Пришлось бы, наверное, сказать что-нибудь о партии, о вожде, о единстве народа. Но что-то в нем поднималось против выступлений. Эти однообразные штампы. "Дорогие товарищи. Рад приветствовать вас..." И так далее. В сущности все одно и то же. К счастью, главный доклад собирался делать партийный секретарь Краузе. Но что, если Краузе откажется или заболеет, или не приедет из-за плохой погоды? Тогда все заботы о празднике падут на плечи Карла Штепутата.
Ему удалось уговорить учителя Клозе открыть вечер вместо него. Он-то привык произносить речи перед детьми. Школе вообще досталась основная работа по подготовке мероприятия. Четыре крепких мальчика из восьмого класса были назначены нести караул при знамени перед сценой, маленькие разучивали куплеты и представление театра теней. Жена учителя еще утром раздала всем бумажные флажки со свастикой.
С наступлением темноты Йокенен переоделся в коричневую униформу: Штепутат, маленький Блонски, камергер Микотайт. Даже страдающий подагрой шорник Рогаль, и тот, благодаря коричневому мундиру, придал своей сгорбленной фигуре некоторую твердость. Учитель Клозе собрал школьников перед памятником павшим героям и в восемь часов ввел их марширующую колонну в зал - впереди Клозе в штатском, позади жена Клозе в облачении Национал-Социалистического Женского Союза. Духовой оркестр сапожников Дренгфурта играл "Австрийские ласточки". Герман в новом матросском костюме с развевающимися белыми ленточками пробирался, держась за руку матери, через теснящийся Йокенен. Он не успокоился, пока Марта не достала для него красный флажок со свастикой. Марта купила флажок за десять пфеннигов у бледного черноволосого мальчика, который стоял возле двустворчатой двери трактира и смотрел, как Виткунша, снимая пену ножом, наполняла кружки пивом.
- Как тебя зовут? - спросила Марта черноволосого, который так охотно расстался со своим флажком.
- Петер Ашмонайт.
Так это и есть Петер Ашмонайт! Один из множества детей работников поместья. Герман смотрел на него с удивлением. Как мог он продать свой флажок за грош! Герман видел, как Петер Ашмонайт протиснулся среди ног и животов к прилавку, положил там свою монету и получил два кулька с шипучим порошком. Продать флаг за два пакетика соды с лесной травой!
Марта потащила маленького Германа в первый ряд, где для них были оставлены места. Перед ними, рядом с оркестром сапожников, в котором все еще щебетали австрийские деревенские ласточки, собирались школьники. Герман оказался в опасной близости с литаврами, но был очарован этим инструментом и его глухим, бухающим звуком. Когда дренгфуртские сапожники остановились, школьники запели: "Отдадим нашу жизнь за свободу". Клозе усердно дирижировал. А вот и опять он, Петер Ашмонайт, худой как спичка, в самом первом ряду. Осклабился в сторону своего флага, которым Герман размахивал во все стороны за спиной учителя. Делал вид, что поет, а на самом деле жевал свой шипучий порошок, пока у него на губах не выступила зеленая пена.
Свобода как пламя, как вечный огонь.
Пока он пылает, весь мир освещен.
Было очевидно, что новое время еще мало коснулось Йокенен. Несмотря на призывы Клозе, чтобы припев повторяли все вместе, никто в зале не знал строк о пламенной свободе. Не знал их и Штепутат, но он, сославшись на служебные обязанности, оставался в гостиной. В заключение Герман, отчасти нарочно, отчасти по неосторожности, ударил ногой по сапожниковым литаврам. Громкий глухой звук всех развеселил. Петер Ашмонайт с зеленой пеной вокруг рта смеялся громче всех. Серьезная торжественность пропала. Восстановить ее высокопарным приветствием не удалось и учителю Клозе, хотя он и начал издалека, с рыцарей ордена. После него партийный секретарь Краузе. Этот даже и не пытался пойти вглубь, запутался уже с уборкой урожая и упорным трудом земледельцев, которые так важны для всего народа. Он обошелся и без политических лозунгов, хотя и не отрывал пристального взгляда от портрета фюрера на противоположной стене, под которым видная издалека надпись гласила: "Народ, страна и вождь - едины!". Старый Гинденбург, висевший раньше на этом месте, был выслан в охотничий кабинет, где покрывался пылью среди развесистых оленьих рогов.