Мгновение я постоял, глядя на него. Казалось, что в лесу по-прежнему гуляет эхо его криков. Я не мог понять такой жестокости. Если они пришли, чтобы убивать, почему они не убили быстро? Зачем вырывали легкие у Харальда Рыжего, зачем отрубали руки старику? Для того, чтобы нагнать ужаса на других, или им просто нравилось такое?
До самой усадьбы меня преследовал образ изуродованного старика. Куда ни глянь, везде натолкнешься на жестокость – думал я. Она разлита в земле под моими ногами, ею дышит легкий ветерок, колыхающий ветки берез. Повсюду стоял тяжелый запах крови, вонь вырванных кишок и терпкого страха. Надо как можно быстрее убираться из этого места.
Лошадей в усадьбе я не нашел. Все строения превратились в головешки. Я пошел по следам в лесу и вскоре услышал хриплые крики сорок и ворон.
Некоторое время я бродил между трупами. С них сорвали пояса и браслеты, сняли обувь. Фенрир заинтересовался какими-то красными ошметками и быстро их сжевал. Я не мешал ему, но разглядывать, что это такое, мочи не было.
Вскоре я вернулся на торжище. Прошел по дощатой улице до берега и долго стоял у кромки воды, разглядывая искореженное тело Харальда Рыжего, плавающее среди разбитых досок. Легкие у него уже выели, болтались лишь несколько лоскутов.
С трудом оторвав взгляд от мертвого хёвдинга, я вдруг заметил мешок с зерном. Он валялся у сгоревшей кузни. Мешок порвался, из прорехи зерно просыпалось на землю.
Я захромал к нему, упал на колени, ладонями сгреб зерно и начал торопливо жевать. Воду-то было не так трудно найти, в лесу встречались ручейки, а вот еды я не видел больше двух суток.
Насытившись, я пустым взглядом уставился на пепелище. Наверное, я слишком долго пробыл в рабстве, так что мысль, что я наконец свободен, никак не доходила до сознания. Но когда я поднялся, тяжесть рабского ошейника показалась нестерпимой. Обернувшись, в обгорелых развалинах кузни я увидел наковальню, большой грубо вытесанный камень.
Помню, как я положил голову на наковальню и начал бить по ошейнику обухом своего топора. С каждым ударом я не мог удержаться от крика, топор рвал кожу на щеке, но я не останавливался, пока не почувствовал, что стержень, скрепляющий мой ошейник, выпал из замка. И вот я поднимаюсь на ноги, а ошейник падает. Я свободен. Это было чувство невероятной легкости. Даже сегодня я помню ветер, погладивший шею там, где раньше был ошейник. Я стою на пепелище кузни, а он лежит у ног. Ветер взметнул пепел, я повернулся к своей лодке, так гордо вздымающей форштевень на дворе Хальвдана.
В этот момент я перестал быть ребенком. Я до сих пор помню, как руки вдруг налились силой. Я по-прежнему хромал, едва волочил ноги, но нисколько не колебался. Добравшись до нашего двора, я быстро вырубил несколько круглых поленьев, положил их перед носом лодки на расстоянии руки друг от друга, они были такими же, как дубовые колоды, на которых покоился киль судна. Затем я уперся ногами в землю, налег плечом на штевень и толкал до тех пор, пока больная нога не подломилась. Лодка не сдвинулась ни на пядь. Какое-то время я продолжал стоять, прислонившись плечом к штевню, и думал, может, мне лучше податься в лес? Но куда мне идти? На шее остались отметины рабского ошейника, люди подумают, что я сбежал. А что, если кто-то с торжища уцелел и я столкнусь с ними? Тогда я вновь почувствую тяжесть железа на шее. А может быть, и острие топора.
Я собрал все свои силы и толкал, пока в глазах не потемнело. Но вот, когда я уже готов был сдаться, лодка сдвинулась.
Весь тот день я толкал лодку вниз по дощатой улице. Когда она наконец соскользнула в воду, опухоль на ноге стала с кулак величиной, а я трясся как в лихорадке. Лицо тоже опухло и кровоточило там, где я поранился о топор, пока сбивал ошейник, но я не хотел останавливаться, пока не покину это место. Может, мне следовало остаться на пару дней, как следует подготовиться к путешествию, но я не мог думать ни о чем другом, кроме как о свободе. Я сложил кольчугу, серебро, парус и топор, насыпал зерно в шлем и поднял на борт Фенрира, а затем вскарабкался в лодку и сам. В верхних досках обшивки вырубил пару выемок и вставил туда весла. А потом уплыл из гавани в ночь.
В ту пору мы не исчисляли года так, как это принято среди христиан. Время мы отмеряли поколениями, да еще считали, сколько зим прошло с каких-то важных событий – битв или гибели вождей. Но позднее, когда люди спрашивали меня, когда я в первый раз уехал со своей родины, я отвечал, что это случилось в 994 год от Рождества Христова. Всего год спустя родился Олав Харальдсон, но до него был другой Олав, во имя Христа поднявший меч на древние роды Норвегии. Всего за несколько лет до наступления нового тысячелетия Норвегия изменилась навсегда.