На следующий день Харек и Хакон вынесли из конюшни два бревна. Древесина была отличной: ровные стволы берез, срубленные в Шотландии, в нескольких днях пути. Мы привязали эти бревна к моей лодке, и я отплыл туда, где стояло пострадавшее судно. Со мной отправился Харек, а Фенрир свернулся клубочком под кормовой банкой. В тот день над заливом дул свежий бриз.
Путь до кнорра был недолгим. Хакон мне рассказывал, что шторм пришел внезапно, они с братом заплыли в воды между островами и едва сумели провести лодку мимо мелей на западе. Но здесь, между Хаэй на юге и Грамсэй на западе, их подхватил прилив и бросил на скалы.
Кнорр стоял на берегу рядом с домом Хутта. Когда мы гребли к берегу, Хутт, невысокий мужчина, стоял между накладами торфа, и мне показалось, что он, в своем длинном меховом плаще, с густой кудрявой бородой больше всего походил на подземного жителя. Но Харек сказал, что, хоть его отец с Хуттом дружбы не водит, Хуттыш, как его прозвали, не собирался предъявлять права на чужое добро, вынесенное штормом на его берег, он считал это позорным делом. Он держался наособицу, этот Хуттыш, а на жизнь зарабатывал продажей сухого торфа, который островитяне сжигали в очагах вместо дров.
Позже я узнал о распре между старым Гримом и Хуттышом: как все началось с шотландской девушки, из-за которой они поссорились, еще когда были так молоды, что едва заслужили называться мужчинами, о драке на празднике зимнего жертвоприношения и о взаимных обвинениях в том, что противник сбросил со скалы овец своего соперника, так что те утонули в приливе. В то мгновение я об этом еще не знал, но видел, что Харек на этом берегу чувствует себя неуютно – он то и дело бросал взгляды на Хуттыша, пока я рассматривал разбитое судно.
Да, досталось ему знатно. Похоже, кнорр получил сильный удар ровно посередине, он почти развалился на две части. В левом борту была большая пробоина, ахтерштевень разбит, большинство досок в обшивке расшатались. Но хуже всего, что сломалась килевая доска. Такую доску можно было вырубить только из хорошей древесины, лучше всего из дуба. Наши бревна не годились не только потому, что дерево было другим, они не подходили по толщине.
В тот вечер Грим спросил меня, смогу ли я починить его кнорр. Мы сидели за столом, Фенрир лежал у меня на коленях, а я смотрел на Сигрид и Астрид: они сидели у огня и латали рваные башмаки. Другой отец отвесил бы мне оплеуху за то, что я глазею на его дочерей, но Грим был к подобному снисходителен. Может, он считал, что я стану неплохой парой для его младшей дочери через несколько лет, когда возмужаю и прославлюсь как корабел. Об этом он пока не заговаривал, сейчас ему надо было знать, есть ли надежда починить его маленький кораблик в заливе Хутта. К концу лета, когда из океана к островам приплывут рыбные косяки, без него придется туго.
Я тут же ответил, что к рыболовному сезону смогу спустить кнорр на воду. Тогда Грим воздел свою кружку и провозгласил здравицу: «За Торстейна, нашего корабела!»
Все последующие дни я уплывал из дома на рассвете и возвращался только поздно вечером. Поначалу задача казалась невозможной, и в первые дни я просто бродил по берегу, время от времени покачивал лодку, ощупывал разбитые доски обшивки и размышлял, как бы половчее взяться за все это. Разочаровывать Грима не хотелось, он со своими домочадцами принял меня в своем доме и обошелся со мной лучше, чем можно было мечтать, так что я считал, что должен отплатить ему, починив его кораблик. Хотя, может, все было не так, может, мне просто хотелось показать Сигрид, что я – не безбородый мальчишка-раб, я – мужчина.
Назавтра я вновь увидел Хуттыша у накладов торфа: он стоял там, пока я не уплыл в сумерках. Вернувшись утром, я опять его заметил, он стоял там же, облаченный в тот же мохнатый плащ. Казалось, он обратился в камень там, наверху.
В тот день я снял доски обшивки и отвез их в усадьбу, опасаясь, что Хуттыш хочет украсть заклепки. На следующее утро его не было видно, но я слышал звук ударов по металлу где-то за грудами торфа. Этот шум раздавался весь тот день и весь следующий. Не то чтобы он звучал непрерывно, просто несколько твердых ударов время от времени. Эти звуки были мне хорошо знакомы – то был стук кузнечного молота.
До этих пор я перемолвился с Сигрид лишь несколькими словами. И не удивительно: я жил под кровом ее отца, на молодого паренька это уже нагоняло страх, и, хотя Грима, по-видимому, мало заботили мои торопливые взгляды в сторону его дочери, на большее я не осмеливался. Взгляд Грима из-под кустистых бровей мог быть жестким и пристальным, и он не производил впечатления человека, которому легко можно идти наперекор. Но он слыл справедливым, в окру́ге его любили. Еще его знали как щедрого хозяина, и зимой, когда запасы еды иссякали, люди могли потихоньку от ярла прийти к нему на двор, ведь Грим никого не оставлял умирать с голоду. Это поведала мне Сигрид однажды утром, когда мы с Фенриром отправлялись к нашей лодке. Она шла к ручью за водой, кроме нас, из усадьбы еще никто не выходил. То утро, ее речи… Даже сейчас, спустя все эти годы, я закрываю глаза и вновь слышу ее слова, чувствую запах водорослей от берега и мокрой земли. На Оркнейских островах земля пахнет по-другому, будто все острова вымачивали в соленой воде. Я вдыхаю эти запахи, смотрю на утренний туман, поднимающийся от залива вверх, к длинному дому, и вдруг тишину прорезает какой-то звук. Это ее свист. Долгая нота, потом тишина, потом я слышу шаги по земле, где овцы уже подъели всю траву. И вот она стоит всего в нескольких шагах от меня.