А Майя ходит и ходит и думает только о том, как дожить до того момента, когда можно будет добежать до школы и заскочить там в туалет, ей уже в жизни не нужно, кроме этого лысо—кафельного школьного туалета, никаких друзей, никаких праздничных вечеров, ничего. Ей нужно успеть добежать, до дома уже далеко, а школа рядом, нужно успеть добежать, и чтобы никто ничего не заметил, остальное неважно. Лена смотрит с непониманием, Люба не обращает внимания, а Настя глядит на Майю, как будто Майя что—то скрывает, но так ведь и есть, скрывает, и никак нельзя не скрывать, только бы дотерпеть, господи, только бы дотерпеть. И Майя сжимает ноги и ходит, покачиваясь, тихонько—тихонько, и наконец остаются три квартиры, и уже можно надеяться, что удалось.
Но в первой квартире никого нет, и нужно подсовывать картонку, и выясняется, что картонки кончились, и Лена начинает кричать на Настю, что вот опять она взяла недостаточно картонок, просили же, а Настя тоже в ответ что—то кричит, что—то насчет того, что если Лена такая умная, то вот и брала бы сама эта картонки, и вообще они уже четыре часа уже ходят, какая разница, одна квартира. И они кричат друг на друга, а Майя тихо стоит в сторонке, и Люба стоит, но Люба просто стоит, а Майя стоит непросто, ей нелегко стоять, лучше бы уж ходить, она стоит ровненько—ровненько, как по струнке и боится шевельнуться, потому что она уже терпит ужасно долго и чувствует, что не дотерпит, а этаж — восьмой, и куда отсюда деваться, но вот Лена заканчивает кричать на Настю, и они звонят во вторую оставшуюся квартиру, и там им открывает какой—то мужик и говорит, что все на даче, а он никуда не пойдет, и Майя начинает надеяться, что, может, и в последней квартире тоже никого не будет и можно будет сбежать бегом по лестнице, не дожидаясь лифта, но в последней квартире им открывает какая—то глухая, но ласковая старушка. Она никак не может понять, что девочкам надо и для чего они позвонили к ней в квартиру, и вдруг видит Майю, а Майя стоит за спинами всех, но старушка вдруг говорит: «Ой, какая ты беленькая» — и вытягивает Майю перед собой, на коврик такой перед дверью, и начинает расспрашивать, какой они класс и еще о разном, и Майя понимает, что все, что больше она не может, и попроситься ей не приходит в голову, это же стыдно, это невозможно, ужасно стыдно, и ласковая старушка лопочет что—то невнятное, и у Майи начинают дрожать ноги и подламываются чуть—чуть, и все, и теплое желтоватое бежит из—под Майиной юбки, протекает по новым синтетическим гольфам и растекается в лужицу на полу. Прямо перед старушкой, прямо на ее коврике, на полу.
И тут Настя дергает Майю за рукав, Майя ничего не соображает, ей только понятно, что конкретно в этом месте и времени ее жизни ей бы лучше всего умереть. Поэтому она плохо понимает, что теперь делать, и Настя с Любой тащат ее куда—то наверх, к чердаку, от старушки и лужицы на полу, а вежливая красивая Лена остается сказать старушке какие—то там слова, хотя какие там скажешь слова, все понятно и так. А потом Настя, Люба и Лена окружают Майю в закутке между чужими квартирами и спрашивают ее, что же это с нею случилось, они сами немного в шоке, Настя, Люба и Лена, поэтому не нападают и ничего плохого Майе не говорят, Настя спрашивает: «Ты больная, это такая болезнь, да, называется недержание, я читала, у тебя такая болезнь?» А Майя молчит, потому что не может решить, что хуже: сказать, что да, у нее такая болезнь, которой на самом деле нет и которая ужасно стыдная, или сказать правду, что нет никакой болезни, а это значит, что она просто взяла и описалась у чужих дверей как последняя идиотка и теперь не будет у нее никакой дружбы с Леной и Любой и вообще ничего хорошего в жизни не будет. Майя не плачет, она толком не чувствует ничего, но как жить дальше, она как—то совсем не знает, и поэтому девочки, Лена, Люба и Настя, становятся вдруг абсолютно ненужными и совершенно чужими, потому что рядом с тем, что случилось, потеря Лены, Любы и Насти — даже потеря Лены, Любы и Насти — это, в общем, неважно. Майе понятно, что завтра о ней и о том, что случилось, будет знать весь класс, это ясно как божий день, как пять копеек, как кленовый лист, Лена, Люба и Настя, в общем, этого и не скрывают, всем понятно, что завтра весь класс все узнает, это и есть причина из—за которой Майе уже неважно, как они будут дальше к ней относится, потому что ясно уже, что не будет в ее жизни никакого «дальше». И она отстраняет девочек рукой, просто берет и отстраняет, как будто имеет на это право, и они признают это право, потому что должны же быть какие—то права у человека, с которым только чт0 случился самый страшный позор в его жизни. И она спускается по ступенькам, восьмой этаж, спускаться долго, но она спускается, и на ней мокрые желтоватые с одной стороны и бело—прозрачные с другой бывшие новые гольфы, и всем на улице и в мире, конечно, понятно, почему они желтоватые, но это Майе уже неинтересно, просто неинтересно, и она доходит до дома и сидит там неизвестно сколько, можно сказать — всегда, теперь—то уже — всегда, и снимает там эти мокрые гольфы, и скатывает в рулетики желтоватого цвета, и пихает куда—то за шкаф, ей понятно, что никогда на свете она их оттуда не вынет.
Но ведь будет война, неожиданно понимает Майя. будет ядерная война, и все погибнут и, значит то, что со мной случилось, забудется, ведь будут дела поважней. Если через пять мину г начнется бомбардировка, то Лена, Люба и Настя, наверное, забудут, что случилось с Майей, и весь мир погибнет, и будет уже неважно, что за шкафом валяются бывшие новые гольфы, и что они мокрые, и почему. И какое—то время Майя наслаждается этой мыслью — и тем, что будет война и тем, что тогда она снова сможет считаться живой, хотя мир и погибнет, но потом ей становится ужасно жалко весь этот мир и маму, и Тетитаню, и даже Лену, Настю и Любу, и она решает, что пусть уж лучше войны не будет.