— Она упала, просто поднялась с постели как—то утром, и упала, и сразу сломала шейку бедра, в ее возрасте это бывает и не заживает. То есть жить с этим можно, и даже долго, а ходить — нельзя, надо кресло, а как она будет жить одна, если кресло? Детей у нее нет, ходить к ней некому, то есть мама с папой ходят, конечно, но ведь если кресло, невозможно жить одной, можно было бы съехаться, но она категорически нет, вот и пришлось в дом престарелых. Теперь она там, а квартиру надо государству сдавать, она ведь государственная, квартира. Все вещи придется выбросить на помойку, и мебель, и посуду, так что бери, хотя бы книжки бери, все равно пропадёт.
— А Ада?
— А что Ада? Ада и не узнает. Она об этом там не задумывается, мне кажется. Ну или задумывается — а всё равно, что делать?
Серые стены, серое зеркало, серый потолок. Но — статуэтки, но — альбомы по искусству, но — орнамент какой—то, бокалы в буфете, картина на стене, всё советское, квадратное, знакомое, всё, как должно быть. Всё на помойку? Всё на помойку.
Подхожу, собравшись с духом. Я уже поняла, именно я попрошу из этой квартиры. Что именно я из неё унесу.
— Людочка, пожалуйста, кхм, если можно, Люда, подари мне её саму. Аду. Пожалуйста, подари. Я её напишу.
И я унесла её из той квартиры. И я её написала. Вот и всё.
Смертельный номер. Ласковые слова.
Но я—то знаю, что с ней случится, а она — еще нет. Она маленькая, и еще нет — а я большая, и уже всё знаю. Но я не там. Там — она, одна, единственная в ту минуту того своего бытия, и я не с ней, потому что меня еще нет. Я буду потом, скоро, нескоро, я буду тогда, когда уже не будет её, но я буду знать, что она была. И именно то, что она была, придаст мне силы написать про неё то, чего она сама про себя никогда не напишет.
СМЕРТЕЛЬНЫЙ НОМЕР РАЗ. ЛАСКОВЫЕ СЛОВА
Асенька, Асенька, Аська. Для папы она Асюша, для бабушки — Асенька или Реченька, для дедушки — Стасик, для мамы никак, мама болеет и лежит. Но есть бабушка и каток. Каток — это всё.
Каток — это движение и скольжение, это дух захватывает просто, вы, наверное, не понимаете, что это такое — каток, вы точно не понимаете, откуда вам, ну разве что ты, вот ты, с таким блеском вдруг в глазах узнавания, ты что, тоже ходил кататься на Патриарши?
Патриарши — это пруды, напротив бабушкиного дома. Ася не понимает, что это за слово такое сложное, Патриарши, и кто такая эта Патриарша, и откуда она взялась под водой — или, может быть, подо льдом? Но это и не важно, какая там Патриарша, когда каток. А кроме катка, кстати, еще сквер. Сквером называется большой парк вокруг прудов, везде оно зовётся «парк» (и возле дома оно тоже — парк, или даже проще — двор), а вот возле бабушки, прямо напротив, через дорогу — сквер. И там гуляют «скверные дети». Ася не очень понимает, почему бабушка смеётся, когда это произносит, но ей весело, и она тоже смеётся. В сквере гуляют всегда, а каток есть только зимой, но зима длинная, и её можно ждать. Ждать, мечтать, дожидаться — и дождаться того момента, когда заиграет музыка над освещенными прудами, и прожектора отразятся в уже—не—воде, и пары заскользят по огромному зеркалу, и — «девочка, девочка, не сбейте девочку! — да вы что, это такая девочка, она сама кого хочешь собьёт…». Девочку сбить непросто. Девочка умеет кататься и кружиться, и прыгать в полтора оборота (на самом деле — в половину оборота всего, но ей нравится произносить «в полтора»), и бегать на коньках быстрее, чем многие взрослые, девочка маленькая и юркая, как птичка, она проныривает мимо степенно скользящих пар и смеётся. Ей нравится кататься, нравится быть такой вот юркой и быстрой, нравится, что на неё все смотрят. На неё многие смотрят, она знает — просто потому, что она очень мала и очень выделяется среди гораздо более взрослой толпы, «смотри. смотри, такая маленькая — а как здорово катается!» — да, да, это про неё, это она — такая маленькая, а как здорово катается. Это она.
Так здорово катается она не просто так, она ходит «на коньки». Коньками с детской группой занимается немолодой и нестрогий Всеволод Алексеич, Ася его обожает, он её тоже, впрочем, её все обожают, еще бы, такая маленькая, такая способная. Ася ходит на каждое занятие, не пропуская ни одного, её водит бабушка и, горделиво—прямая, дожидается у бортика, пока Ася откатывает положенные круги и фигуры. На занятии много девочек, и мальчики тоже есть, но такая маленькая — она одна, остальные уже хотя бы первоклассники. Детская группа занимается не на большом катке, а на отдельном, дополнительном, круглом, упрятанном где—то среди дворов. Почему—то так получилось, Ася не знает, почему, но на этом катке очень хороший лёд, а сам каток крошечный, ровный, на нём всех видно. Всеволод Алексеич говорит им, что делать, и они делают, но сначала разминка, и все девочки катаются быстро, но Ася — быстрее всех. Не для того, чтобы кого—то обгонять, ей просто так нравится, ноги мелькают, ветер в лицо, ноги сильные, плечи сильные («выпрямись, Ася, выпрямись, прямей, прямей!»), нос — как парус, рассекает воздух. Ася знает, что у неё довольно большой нос — в маму. У мамы тоже довольно большой нос. Папа смеётся «рубильник». Ася не знает, что такое рубильник.
Сегодня днём Ася была не у бабушки, а дома. Мама лежала, как обычно, а Ася прилезла к ней целоваться. Целоваться — это святое, в этом в семье не отказывают никому, потому что не поцеловать человека, которого ты любишь, невозможно. Все в семье целуют всех, целуют при приветствии и при прощании, охотней всего целуют детей, но и друг с другом взрослые целуются тоже. Перед сном Асю обязательно целует бабушка, а потом отдельно заходит поцеловать дедушка — это если она ночует у них. А дома её укладывает всё та же бабушка, потому что мама уже давно не встаёт, а потом отдельно заходит поцеловать папа. Все целуют, все гладят по голове, все говорят ласковые слова (это бабушкино изобретение такое, «ласковые слова», но про него потом — пока что Ася нарезает разминочные круги и думает о том, что было сегодня днём), все любят, но Асе мало. То есть не мало, конечно, но почему уже который день на неё почти не реагирует мама? Она лежит, ничего не делает — а Асе, между прочим, сто раз говорила, что днём либо спят, либо встают, а валяться днём на кровати и ничего не делать нельзя, потому что признак лени — она смотрит в потолок и дышит. Асе слышно, как дышит: тяжело. Бабушке из кухни тоже слышно, бабушка сидит на на кухне, сдвинув очки на кончик носа, и перебирает гречку, прислушиваясь к тому, как в большой комнате дышит мама. Если ей вдруг начинает казаться, что мама дышит хуже, она приходит, высокая, степенная, и проверяет, всё ли в порядке. Поправляет маме подушку, вытирает чем—нибудь лоб, говорит что—нибудь весёлое, но мама редко ей отвечает. Вот был период, хороший, Ася помнит, когда мама отвечала. Говорила что—нибудь весёлое в ответ на весёлое, смеялась с бабушкой, с папой, с Асей. Ехидничала, выясняла, почему это у Аси под ногтями выросло такое количество грязи, и не собирается ли Ася грязью торговать. Ася грязью торговать не собиралась, они с бабушкой шли мыть руки, а потом мама гладила Асю по голове и целовала куда—то между ухом и глазом: это Ася к ней наклонялась с высоты своего почти—метра, метра в ней тогда еще не было, и приходилось вставать на стул возле маминой кровати, и уже с него наклоняться к маме. А еще Ася любила залезть на саму кровать, в мамины ноги, и сидеть там, сочиняя с мамой сказки. Это они придумали сказку про танцующую новогоднюю ёлку, и про компанию поющих ковбоев, а еще — про Огонёк, Который Пропал, а Потом Вернулся. Сказки в основном придумывала Ася, но ей нужен был слушатель и зритель, и этим слушателем и зрителем могла быть только мама, больше почему—то так ни с кем не получалось. Ну и мама тоже придумывала разное по ходу, конечно. Всё—таки взрослые почему—то хуже придумывают, чем дети. Но зато потом мама записывала сказки в свою книжечку, красную, в красивой коже с узорами, и Асе объясняла: вот видишь, мы с тобой всё уже забудем, а в книжечке всё будет записано, ты вырастешь большая и всё прочтёшь. Ася тогда еще не умела читать. Мама говорила, что это нестрашно и дело наживное.