Боркман. Кого же?..
Элла Рентхейм. Да Эрхарта, конечно!
Боркман. Эрхарта?
Элла Рентхейм. Эрхарта - твоего, твоего сына, Боркман!
Боркман. Так он в самом деле был тебе так дорог?
Элла Рентхейм. Зачем иначе я взяла бы его к себе и держала у себя так долго, как только могла? Зачем?
Боркмак. Я думал, из сострадания. Как и все остальное.
Элла Рентхейм (с глубоким внутренним волнением). Из сострадания! Ха-ха! Я не знала сострадания с тех пор... как ты изменил мне. Я стала совершенно не способна к таким чувствам. Бывало, придет ко мне в кухню бедный, голодный, иззябший ребенок и плачет, просит поесть, - я поручала его кухарке. Никогда не чувствовала я потребности взять ребенка к себе, согреть его у своего камина, порадоваться, глядя, как он ест досыта. В молодости я никогда не была такою, я это ясно помню. Лишь благодаря тебе во мне и вокруг меня все стало так пусто, бесплодно, как в пустыне.
Боркман. Только не для Эрхарта?
Элла Рентхейм. Да. Не для твоего сына. Но зато для всего, для всего живого. Ты обманул меня, лишив материнских радостей и счастья. И материнских забот и слез тоже. И последнее было, пожалуй, самым горьким лишением для меня.
Боркман. Что ты говоришь, Элла!
Элла Рентхейм. Как знать? Может быть, мне именно всего нужнее были бы материнские заботы и слезы. (Со все возрастающим волнением.) Но я не в силах была примириться с этим лишением тогда. Потому я взяла к себе Эрхарта. И сумела завоевать его. Завоевала его нежную, любящую детскую душу. И он был моим всецело, пока... О!..
Боркман. Пока?..
Элла Рентхейм. Пока его мать, то есть его родная мать, не отняла его у меня.
Боркман. Верно, так надо было. Надо было перевезти его в город.
Элла Рентхейм (ломая руки). Но я не могу выносить одиночества! Пустоты! Утраты любви твоего сына!
Боркман (с недобрым огоньком во взоре). Гм!.. Ты, верно, и не утратила ее, Элла. Мудрено перенести свою любовь на... кого-нибудь там... внизу.
Элла Рентхейм. Я лишилась своего Эрхарта именно здесь, и она вновь завоевала его. Или еще кто-нибудь. Это ясно видно из его писем, которые он мне пишет время от времени.
Боркман. Так ты не за ним ли и приехала сюда?
Элла Рентхейм. Да, если только это будет возможно!..
Боркман. Это будет возможно, раз ты так непременно хочешь. Ты ведь имеешь на него самые большие, неотъемлемые права.
Элла Рентхейм. Ах! Права, права! Что мне права! Если он не вернется добровольно, он не будет моим всецело. А этого-то одного я и хочу! Я хочу, чтобы сердце моего ребенка было теперь моим, моим всецело, безраздельно!
Боркман. Не забудь, что Эрхарту уже за двадцать. И долго владеть его сердцем ты, конечно, не можешь рассчитывать... Безраздельно, как ты говоришь.
Элла Рентхейм (со скорбной улыбкой). Особенно долго и не нужно.
Боркман. Как? Я думал, что если ты чего добиваешься, так уж на всю жизнь.
Элла Рентхейм. Да. Но это не значит надолго.
Боркман (пораженный). Что ты хочешь сказать?
Элла Рентхейм. Ты ведь знаешь, что я все хвораю последние годы?
Боркман. Разве?
Элла Рентхейм. Ты не знаешь?
Боркман. Нет, собственно говоря...
Элла Рентхейм (с изумлением глядя на него). Эрхарт разве не рассказывал тебе?
Боркман. Нет, говорить-то, я думаю, говорил. Я, впрочем, редко вижу его. Почти совсем не вижу. Кто-то там, внизу... отстраняет его от меня. Понимаешь, отстраняет.
Элла Рентхейм. Ты уверен в этом, Боркман?
Боркман (меняя тон). Конечно, уверен. Так ты все хвораешь, Элла?
Элла Рентхейм. Да, хвораю. А теперь, осенью, мне стало уж так плохо, что пришлось поехать сюда посоветоваться с более сведущими докторами.
Боркман. Ты, верно, уже и советовалась?
Элла Рентхейм. Да, утром сегодня.
Боркман. И что же?
Элла Рентхейм. Они подтвердили мои подозрения, которые я и сама уже давно питала...
Боркман. Ну?
Элла Рентхейм (просто и спокойно). Болезнь моя смертельна, Боркман.
Боркман. Полно, не верь, Элла!
Элла Рентхейм. От этой болезни нет излечения, нет спасения. Врачи не знают никаких средств. Надо предоставить ей идти своим чередом. Остановить нельзя. Разве облегчить немного. И то хорошо.
Боркман. Но ведь это может еще долго протянуться, поверь мне.
Элла Рентхейм. Зиму, вероятно, протяну, сказали мне.
Боркман (рассеянно). Ну да, зима ведь долго тянется.
Элла Рентхейм (тихо). Во всяком случае, довольно долго протянется для меня.
Боркман (спохватившись). Но откуда, скажи на милость, взялась у тебя эта болезнь? Ты, конечно, вела здоровую, правильную жизнь... Откуда же это взялось?
Элла Рентхейм (глядя на него). Врачи говорят, что у меня, верно, были тяжелые нравственные потрясения.
Боркман (запальчиво). Нравственные потрясения! А, понимаю! Это, значит, моя вина!
Элла Рентхейм (со все возрастающим внутренним жаром). Об этом поздно толковать! Но прежде чем меня не станет, мне надо вернуть себе свою единственную сердечную привязанность! Мне так невыразимо тяжело думать, что я покину все живое, уйду от солнца, света, воздуха, не оставив по себе здесь ни единой души, кто бы думал обо мне, вспоминал меня с любовью и грустью, как вспоминает сын умершую мать.
Боркман (после короткой паузы). Возьми его, Элла, если можешь.
Элла Рентхейм (живо). Ты согласен! Ты можешь согласиться?
Боркман (угрюмо). Да. И это не бог весть какая жертва с моей стороны. Все равно он не мой.
Элла Рентхейм. Благодарю! Все-таки благодарю тебя за эту жертву! Но тогда я попрошу тебя еще об одном... И это крайне важно для меня, Боркман.
Боркман. Так говори.
Элла Рентхейм. Ты, может статься, сочтешь это ребячеством с моей стороны... не поймешь меня...
Боркман. Да говори, говори же!
Элла Рентхейм. Меня скоро не будет, но после меня останется немало...
Боркман. Да, да.
Элла Рентхейм. Все это я думаю оставить Эрхарту.
Боркман. У тебя, в сущности, и нет никого ближе.
Элла Рентхейм (с теплым чувством). Да, ближе его у меня никого нет.
Боркман. Никого из твоего собственного рода. Ты последняя.